Место Хуэйфэй заняла похожая на нее служанка по имени Чжэнь-эр — Дорогуша. По плану Яньлана, ей должны были подсыпать большую дозу снотворного, чтобы она крепко заснула, и когда ее запихивали в желтый полотняный мешок, она лишь тихонько похрапывала. «Бывшая первая государева наложница Хуэйфэй „провожается из дворца по воде'!» — разнесся над Царской речкой зычный голос дворцового палача, и частью открывавшегося с дворцовых стен утреннего пейзажа стали выстроившиеся по ее берегам люди и плывущий по речке желтый мешок.
А еще раньше, на рассвете, настоящая Хуэйфэй, переодетая евнухом, выскользнула из ворот блистательного дворца Се в хозяйственной повозке и вернулась в мир простого народа. Сопровождавший ее из дворца Яньлан рассказывал, что в дороге она не произнесла ни слова, хотя он много раз пытался заговорить с ней. Хуэйфэй словно ничего не слышала, устремив взор к летящим по небу облакам, таким же непостоянным, как и ее судьба.
Все золото, серебро и драгоценности, что я подарил Хуэйфэй, Яньлан в целости и сохранности привез назад во дворец. По его словам, она отказалась принять все это, сказав: «Я ведь еду в монастырь, чтобы стать монахиней, так зачем мне все это? Ничем этим я уже пользоваться не буду».
— Она права, — добавил Яньлан. — Ей действительно не нужна ни одна из этих вещей.
— Она совсем ничего не взяла? — подумав, спросил я.
— Только позолоченную коробочку для макияжа со стопкой стихотворений, и больше ничего. Насколько я понял, их когда-то написали ей вы, государь. Все эти стихи она оставила.
Стихи? Мне вдруг вспомнились те дни, когда Хуэйфэй была заточена в Безбалочном Зале, эту пору «диких гусей»,[39] когда мы могли лишь изливать свои чувства на бумаге. Растроганный до глубины души, я тяжело вздохнул, испытывая признательность к этой девушке с необычайно злой судьбой, которая подарила мне столько любви.
В тот день, когда Хуэйфэй покинула дворец, настроение у меня было подавленное, и я тихо бродил в одиночестве среди цветов. Цветы чувствуют настрой человека, и теплый ветерок, напоенный их ароматами, навевал печальные переживания. На ходу я сочинил стихотворение «Вспоминая прелестницу-рабыню» в память о недолгом, но радостном и бурном времени, когда мы с Хуэйфэй жили в любви и согласии. Я шел, куда глаза глядят и, оказавшись у Царской речки, оперся на перила и стал смотреть на запад. Дворец утопал в тенистой зелени деревьев. Цветы персика и сливы только что опали, а пионы всех сортов по- прежнему устилали землю ярко-красным и пурпурным ковром. Места, где я когда-то бывал, люди, что мне встречались, девушка, что бегала по берегу речки и, подражая птицам, махала на бегу руками, как крыльями, — все это умчалось от меня куда-то вдаль. Странное дело, вчерашние события уже стали чем-то мимолетным, и от них остались лишь обрывки похожих на эпитафию стихов.
Вдалеке кто-то качался на качелях. Это были императрица Пэн и Ланьфэй в сопровождении дворцовых девушек, стоявших под ивами навытяжку. Когда я подошел ближе, императрица Пэн еще пару раз качнулась, потом спрыгнула с качелей и отпустила служанок.
— Ступайте во дворец, — велела она. — Мы с Ланьфэй побудем с государем и развлечем его немного.
— Не нужно мне никого, — равнодушно проговорил я. — Развлекайтесь сами. А я посмотрю, как вы качаетесь: интересно, высоко ли вы сможете взлететь.
— Вы такой мрачный, государь. Должно быть, из-за Хуэйфэй убиваетесь. Разве вы, ваше величество, не знаете, что она не умерла и что «проводы из дворца по воде» устроили служанке по имени Чжэнь-эр? — Стоя возле качелей, императрица Пэн легонько постукивала по металлической рамке золотым браслетом, и в уголках рта ее змеилась лукавая усмешка.
— Все-то тебе известно. Жаль только, что все, что тебе известно, — чепуха и вздор.
— На самом деле мы совсем не хотели довести ее до смерти, потому что лиса-волшебница, явившаяся в мир людей, должна вернуться туда, откуда и пришла, — в мир дикой природы. Стоило убрать ее, как не стало и зловредного духа во дворце, и в нем воцарился мир. — И, повернувшись к Ланьфэй, императрица Пэн со значением глянула на нее. — А ты как считаешь, Ланьфэй, первая государева наложница?
— Слова императрицы Пэн — сущая правда, — подтвердила Ланьфэй.
— А ты-то что все повторяешь как попугай? — зло одернул я ее. — Даром что личиком смазлива, а голова пустая — одна солома внутри, как говорят в народе, где истина, где ложь, черное или белое — ни в чем не разбираешься.
Выговорившись, я раздраженно махнул рукой и пошел прочь, оставив остолбеневших женщин у качелей. Немного отойдя, я раздвинул заросли ивняка и посмотрел назад. Женщины о чем-то толковали вполголоса, то и дело зажимая рот рукой и хихикая. Потом уселись на качели и стали дружно раскачиваться, с каждым разом взмывая все выше. Их одеяния развевались, украшения мелодично позвякивали, и со стороны казалось, что вокруг царят радость, покой и безмятежность. Их силуэты взлетали все выше, становясь все более тонкими и хрупкими, и тоже вдруг представились мне бумажными человечками. Настанет день, и налетевший вихрь унесет их далеко в неведомые края.
Вести о сражениях на юге вызывали то радость, то беспокойство. Армия Дуаньвэня зажала силы Цзитяньхуэй в горном ущелье в восьмидесяти ли к востоку от реки Хуннихэ. У Ли Ичжи не хватало оружия и продовольствия, поэтому те, у кого еще было оружие, остались защищать горный перевал, а остальные ушли за гору Бицзяшань, похожую на подставку для кистей, и разбежались по лесам уездов Юй и Та.
Дуаньвэнь захватил жену Ли Ичжи по имени Цай и двух его детей. Он разложил вокруг них костры у подножия горы и велел колотить по деревянной колоде, предлагая таким образом Ли Ичжи сдаться и надеясь, что он спустится с горы выручать своих. Такого ответа на предложение сдаться не ожидал никто. На мать и детей неожиданно обрушился целый шквал стрел, и они погибли в этом круге огня. Все присутствовавшие при этом побледнели от ужаса и обратили взоры туда, откуда прилетели стрелы. Они увидели всадника в траурной накидке на белом коне, который, держа лук в одной руке и прикрывая лицо другой, умчался во весь опор в чащу леса.
Говорят, это был сам Ли Ичжи, предводитель Цзитяньхуэй.
Я уже не помнил, ни как выглядел этот прорвавшийся тогда ко мне на аудиенцию Ли Ичжи, ни как он говорил. Иногда во время полуденного сна в Зале Чистоты и Совершенства он представал в моих грезах некой исполненной горечи и возмущения фигурой в заляпанных грязью соломенных сандалиях, причем сандалии двигались и тяжелой поступью попирали мое царское ложе. Фигура эта постоянно видоизменялась, как мокрое пятно или потек воды на потолке. В ней мне мерещился то крестьянин Ли Ичжи, то военный советник Ян Сун с братом, а то и мой сводный брат Дуаньвэнь. Подобно настоящим пятнам от воды, эта фигура расплывалась то в одном, то в другом углу Зала Чистоты и Совершенства, и это каждый раз заставляло меня испуганно просыпаться от беспокойного забытья.
В стенах дворца время после полудня тянулось долго, и я, томясь от скуки, иногда забредал в пыльную кладовую, где под окном были аккуратно составлены банки для сверчков, служивших мне когда-то игрушками, и остро ощущал, какое это на самом деле огромное счастье — детская невинность.
Покушение актера на мою жизнь произошло при большом стечении народа. В тот день во дворце давала представление оперная труппа, имевшая шумный успех в столице, и несколько молодых актеров, игравших женские роли,[40] снискали расположение женщин во дворце. Помню, я сидел в беседке с госпожой Мэн, Цзиньфэй и Ханьфэй слева от меня и императрицей Пэн и Ланьфэй справа и поражался во время спектакля, насколько комичны написанное у них на лицах упоение и подаваемые не к месту критические замечания. Уже шла вторая половина этого полного душещипательных арий представления, когда я обратил внимание, что актер по имени Сяо Фэнчжу — Маленький Жемчужный Феникс, достает из рукава короткий меч. Он пел и кружился по сцене, а обитатели дворца громко обсуждали необычность постановки. Не успел я окончательно осознать, что на мою жизнь может быть совершено покушение, как Сяо Фэнчжу спрыгнул со сцены и устремился ко мне с высоко поднятым мечом.
Под пронзительные вопли императрицы и наложниц к нему ринулись царские стражники и схватили его. Лицо молодого актера скрывал слой пудры и румян, а ярко-красные накрашенные губы походили на кленовые листья. Только глаза светились свирепым мужским блеском. Кто-кто, а я-то знал, что так блестят лишь глаза убийц и врагов.
