«Смерть тебе, бездарный и распутный правитель, любитель развлечений и женщин. Уступи дорогу светлому новому миру, миру благоденствия страны и благосостояния народа». Вот что пропел Сяо Фэнчжу громким, исполненным глубокой печали голосом в импровизированной арии, когда его тащили из сада.
От испытанного потрясения я несколько дней подряд чувствовал недомогание. У меня был полный упадок сил, не хотелось ни есть, ни пить. Приходил придворный врачеватель, но его в Зал Чистоты и Совершенства не допустили. Я понимал, что все это от испуга, и его лекарства, от которых мало толку, мне не нужны. Чего я не понимал, так это почему какой-то тщедушный актеришка вознамерился убить меня.
Три дня спустя Сяо Фэнчжу доставили на место казни за городом и отрубили ему голову. Народу присутствовало много, и все обратили внимание, что на лице актера остались пудра и румяна и что с него даже не удосужились снять сценический костюм. Люди, близкие к «грушевому саду» — миру театра, — не могли поверить, что Сяо Фэнчжу и этот казненный на эшафоте преступник — одно и то же лицо, и все как один полагали, что случившееся — дело темное.
У меня тоже появились самые разные соображения насчет этого покушавшегося на мою жизнь актера. Я подозревал, что за всем этим стоят братья Дуаньвэнь и Дуаньу; что в этом повинны аньциньский принц Дуаньсюань и фэнциньский принц Дуаньмин; что Сяо Фэнчжу был тайным членом общества Цзитяньхуэй; и даже, что в этом покушении замешаны соседние царства Пэн или Мэн. Однако допрос Сяо Фэнчжу в главном зале Министерства наказаний никаких результатов не дал. Сяо Фэнчжу сидел на скамье и обливался горючими слезами. Он лишь раскрывал рот, издавая звуки, не похожие ни на пение, ни на речь; прежний красивый и звонкий голос оставил его. Именно тогда чиновники министерства обнаружили, что не понятно когда ему успели вырвать язык. Совершил ли это он сам, или это сделал кто-то другой, выяснить так и не удалось. С Сяо Фэнчжу бились три дня, а потом публично казнили, чтобы это дело закрыть.
Историки преувеличили значение этого покушения, сделав его одной из величайших дворцовых тайн за всю историю царства Се. И, странное дело, во всех исторических записках упоминается и воспевается только этот актер, Сяо Фэнчжу, в то время как я, человек, на которого, собственно, и было совершено покушение, шестой правитель царства Се, вообще не попал в поле зрения историков.
Когда на пятый лунный месяц стали распускаться цветы граната, моя бабка, госпожа Хуанфу, слегла и стала быстро угасать в Зале Парчовых Узоров, как светильник, в котором кончается масло, и даже резкие благовония не могли заглушить исходивший от ее тела кисловатый запах смерти. Придворный врачеватель сказал мне по секрету, что почтенная дама скорее всего не дотянет и до начала лета. Госпожа Хуанфу неоднократно призывала меня к своему смертному одру в Зал Парчовых Узоров, чтобы предаваться воспоминаниям о своей жизни во дворце. Говорила она тихо и неразборчиво, ее рассказы были, как правило, многословными и однообразными, но при этом она оживлялась и на щеках даже появлялся румянец. «Я ступила во дворец в возрасте пятнадцати лет и за все прошедшие с тех пор десятилетия покидала его через ворота Гуансемэнь — Ворота Блистательного Се лишь дважды и оба раза вместе с погребальной процессией усопшего государя. В третий раз я выеду из дворца тоже к Царским Могилам у Тунчишань, но на этот раз уже повезут меня. Знаешь, в молодости я не была писаной красавицей, но ежедневно подмывалась настоем толченых лепестков хризантем и оленьих пантов, и это заветное средство помогло мне покорить сердце государя. Было время, — призналась она как-то раз, — когда я собиралась сменить имя династии на Хуанфу, а иногда подумывала, не отправить ли всех вас, принцев, сыновей и внуков, в Царские Могилы. Но из-за своего доброго и любящего сердца так и не решилась на такие жестокости». Не успела госпожа Хуанфу выговорить эти слова, как ее иссохшее тело под покрывалом из лисьей шкуры шевельнулось, и послышался звук испускаемых газов. Тут она обозлилась и замахала руками: «Убирайся отсюда. Знаю, все вы в душе ждете не дождетесь, когда я умру».
У меня уже не было сил выносить агонию этой противной старухи. Когда она заговаривала своим слабым, но злобным голосом, я начинал считать про себя — один, два, три и так до пятидесяти семи, — надеясь, что, досчитав до числа прожитых ею лет, я увижу, как эти дряхлые, посиневшие губы сомкнутся. Но нет, она продолжала шамкать ими, бесконечные воспоминания, или, лучше сказать, безостановочное жужжание продолжалось, и мне приходилось мириться с тем, что это идиотское, несуразное состояние дел не закончится, пока ее не положат в гроб.
Пятый месяц подходил к концу, и жизнь в старой даме постепенно угасала. Дворцовые евнухи и служанки в Зале Парчовых Узоров слышали, как она в забытьи произносила имя Дуаньвэня. Я понял, что она хочет дождаться его победного возвращения из похода на юг и лишь потом отправиться на запад.[41]
О том, что Дуаньвэнь взял Ли Ичжи в плен, во дворце узнали рано утром. Сообщивший эту весть гонец привез красный плюмаж от шлема Ли Ичжи и прядь его волос. Радостная новость, похоже, пришла вовремя, потому что, как говорится, «заполыхал закат»: у госпожи Хуанфу наступило последнее просветление. В тот день к дверям Зала Парчовых Узоров доставили огромный гроб дерева наньму с вырезанными на нем птицами луань, внутри зала все стояли в торжественном молчании, перестали петь даже птицы в клетках, повсюду воцарилась похожая на праздничную атмосфера, за которой крылось что-то недоброе.
Сначала у постели госпожи Хуанфу вместе со мной дежурили госпожа Мэн, императрица Пэн, Дуаньсюань, Дуаньмин и Дуаньу, но умирающая отослала всех прочь и оставила лишь меня. Она была уже при последнем издыхании. Старуха долго вглядывалась в меня необычно печальным взглядом. Помню, в тот момент руки и ноги у меня похолодели, будто я заранее знал, что произойдет. «Ну какой ты властитель Се?» Медленно подняв руку, госпожа Хуанфу погладила меня по лбу и по щекам. От этого прикосновения по всему телу и по жилам словно пронесся колючий зимний ветер с песком. Потом она отвела руку и вытащила спрятанный на поясе мешочек для благовоний. «Я не расставалась с этим мешочком все последние восемь лет, — усмехнулась она. — Теперь пора передать его тебе. Разрежь и посмотри, что внутри».
Разрезав таинственный мешочек, вместо благовоний я обнаружил в нем лишь многократно сложенный лист бумаги. Так мне довелось увидеть другой указ покойного государя о престолонаследии. В нем черным по белому собственной рукой усопшего было начертано: «Мой старший сын Дуаньвэнь наследует мне как правитель царства Се».
— Ты не должен был стать властителем Се, — проговорила старуха. — Это я посадила тебя на трон.
Вытаращив глаза и разинув рот, я сжимал в руке государев указ и чувствовал, что куда-то стремительно падаю, как камень, брошенный в колодец.
— Мне не нравится Дуаньвэнь. И ты не нравишься. Это я такую шутку сыграла с вами, мужчинами. Я сделала тебя властителем Се, пусть и незаконным, лишь для того, чтобы потом было легко держать тебя в руках. — Сморщенное лицо старухи расплылось в широченной улыбке до ушей. — Я правила царством Се восемь лет, — наконец произнесла она, — и дожила до пятидесяти семи. Получилось совсем неплохо…
— Ну, а это-то зачем было делать? Почему ты не унесла весь этот заговор, это злодеяние с собой в могилу? Зачем сейчас говорить мне про это? — Чуть не задохнувшись от переполнивших всю грудь тоски и злобы, я набросился на старуху и стал бешено трясти ее покоившееся на ложе тело. Но она в этот момент уже отходила и никак не отреагировала на мое непочтительное поведение. Из ее груди послышались хрипы удушья. Я сам затрясся, как от смеха, но на деле сотрясали меня безудержные горькие рыдания.
Почтенная дама была мертва, и когда евнух сообщил об этом за жемчужную занавеску, по всему Залу Парчовых Узоров и за его пределами прокатился какой-то странный шум, похожий на грохот прибоя. Я вложил в рот старой дамы лучистую жемчужину,[42] напряженно выступавшие уголки мертвого рта расслабленно опустились, и из-за этого стало еще больше казаться, что он искривился в холодной язвительной усмешке. Прежде чем у смертного одра стали собираться люди, я поспешно плюнул в лицо покойнице. Я понимал, что государю так вести себя не пристало, но именно так, как часто поступают женщины, я и поступил.
Прошло восемь лет, и вот я снова у Царских Могил. Темно-зеленая хвоя сосен и изумрудная листва кипарисов у южного склона Тунчишань навевали ощущение, что все происходит во сне. Во время пышного ритуала погребения госпожи Хуанфу я заметил несколько редко встречающихся серых ласточек. Их совсем не пугали ни люди, ни звуки погребальных мелодий, они мирно сидели на близлежащих памятниках и могильных холмиках и наблюдали за не виданной здесь по размаху траурной церемонией. «Не вселился ли в них неприкаянный дух госпожи Хуанфу», — подумалось мне.
