Людовика, апостольство св. Франциска и Доминика. - Когда провидение рассеивает великие события, я знаю, что тогда зарождаются великие мысли. Такая мысль основала Кельнский и Флорентийский соборы, была вдохновением Монтрельев, Николаев Пизанских и Чимабуев, она, наконец, жила в рассказах, возжигавших веру, мужество и любовь к отечеству. Из каждого подобного повествования образовывалась эпопея. Необъятное множество этих эпических рассказов удивило новейшую науку. Посреди такого очарованного мира проснулся гений Данта'. - Далее Озанам указывает на внутренний источник его поэзии: 'В сокрушениях сердца разбитого, изорванного, перевернутого до дна, в угрызениях совести, в безутешных слезах, вижу я рождение поэмы. - Уже со смерти Беатрисы вдохновение владело поэтом. Данте предположил себе сделать для возлюбленной сердца своего то, чего еще никто не делал для другой!..'. Вот происхождение 'Божественной комедии'!
… В субботу, в салоне Ламартина, удалось мне присоседиться к Sophie Gay, к автору 'Парижских салонов', в коих сияет красотою и любезностию и дочь ее Girardin, также составляющая современную, салонную хронику; мы часто встречали друг друга, но никогда еще не вступали в такой оживленный и продолжительный разговор. Sophie Gay давно в свете и пережила революцию, реставрацию и красоту свою! Но в глазах еще сверкает огонь, воображение не потухло, память верна; она еще женщина и автор и, следовательно, пристрастна и самолюбива. Она была богата, бывала в Англии и помнит тамошнее и здешнее общество; была дружна с корифеями оного; следила за их воспоминаниями и с пером в руках; рассказала нам многое о Сегюрах, из коих один был послом при дворе Екатерины и обер- церемониймейстером при Наполеоне, другой - историк; обещала показать мне письма их. Исчислила нам toutes les bonnes fortunes de Chateaubriand, - описала характер Бенжамена Констана, страсть к нему m-me Сталь, которая жила в ее доме и скончалась в ее постели. Она уверяет, что Бенжамен Констан никогда страстно не любил Сталь, но желал быть ее супругом из одного чванства: он преследовал ее, она любила его, но не соглашалась быть женою. Самолюбие его раздражалось, и он, желая показать, что он может быть счастливым претендентом на руку аристократки, нашел вдову Гарденберг и женился.
От матери перешли мы к дочери, герцогине Броглио. Sophie Gay не любит ее за мнимую ее гордость, за мнимую сухость ее характера, за нелюбовь якобы к матери - Сталь! Тут я остановил ее и начал вычислять _поклоннице века_ - все прекрасные качества души и сердца герцогини Броглио, ее чистое, христианское учение, ее неистощимое милосердие, ее милую непритворную набожность, ее примерный или, лучше сказать, беспримерный поступок в час кончины матери, когда она, объявив пережившего Рокка законным мужем матери, отдала сыну их - Рокка половину всего достояния, наконец я пересказал Софье Gay, какие суммы употреблены Броглио на выкуп писем матери (уверяют, что до 200 тысяч франков). Как она упрашивала самого меня никогда не печатать письма Бенжамена к Сталь в 1805 году (после его свидания с Наполеоном, описанного Бонштетеном изгнаннице на Женевском озере). Я старался оправдать самого Бенжамена Констана, коему Gay отказывает совершенно в бескорыстной любви, - я напомнил ей, как он любил, страдал и писал к Рекамье; она не читала, не слыхала биографии Рекамье Шатобриана: я ее перечитывал; то, что в ней Шатобриан приводит из портрета Рекамье кистью или страстью Бенжамена Констана написанного, превосходит страсть и перо Шатобриана. Приведу несколько запомненных мною слов Бенжамена Констана о Рекамье в шатобриановых загробных записках. 'Сначала удивлялись ее красоте, потом узнали красоту ее души, и душа ее явилась еще прекраснее ее красоты. - Жизнь в обществе доставила уму ее средства к необыкновенному развитию, и ум ее не остался ни ниже красоты, ни ниже души ее. - Ее взгляд, теперь столько выразительный, сколько глубокий, который, кажется, открывает нам тайны ей самой неизвестные, - в первой молодости ее блистал только одною веселостию, живою и беспечною. - Никогда не видали ее при дворе директории, где власть была ужасною без достоинства, и внушала страх, не избегая презрения'. Вот как судит Бенжамен Констан о двух приятельницах, из коих одна ему мила, другой он мил: нельзя вообразить ничего привлекательнее разговоров г-жи Сталь и г-жи Рекамье. 'Быстрота, с которою одна выражала тысячи мыслей блестящих, новых, огненных; быстрота, с которою другая понимала и судила их; этот сильный мужественный ум, который, проникая всюду, раскрывал все сокровенное, и другой нежный, тонкий изящный ум, который все понимал и ценил; - откровения гения, испытанного жизнию, сообщаемые разуму молодому, достойному принять их, все это давало обществу их ту прелесть, которую выразить невозможно'. - (С подлинным верно). - Так изображал Рекамье Бенжамен Констан, коего Шатобриан назвал 'l'homme qui a le plus d'esprit apres Voltaire'. Но не более ли ума, чем чувства, в этих словах самого Шатобриана о Рекамье, кои к счастью я запомнил: 'Когда я мечтал о моей Сильфиде, я старался придать самому себе все возможные совершенства, чтобы ей понравиться; когда думал о Жюльете (имя Рекамье), тогда старался уменьшить ее прелести, чтобы приблизить ее к себе: ясно было, что я любил существенность с большею страстию, чем мечтательный идеал'. - Нет, не так говорит истинная любовь, я сказал себе, выслушав Шатобриана.
От Ламартина вместе со многими другими явился я в салон герцогини Розен, - я уже более двух лет не бывал здесь, но нашел все тех же и то же! Милую хозяйку, литераторов, ученых, депутатов, легитимистов, нынешних роялистов; смесь аристократии старой с новой; и наших петербургских дам.
Но знаете ли, отчего трепетало два вечера сряду мое московское сердце? От цыганских песен! - Вообразите себе весь табор Патриарших: прудов в парижском салоне! не только знакомые звуки, самый пыл цыганских криков - в самой дикой ярости: топот ногами, размашки и ухватки их и любимая их песня 'Общество наше нам запрещает!'. И все это с верностию неимоверною! в четыре голоса, коим вторили еще два. Я дрожал, а может быть, и плакал: Петровское, Марьина роща, Сокольники, Москва жили передо мною. Недоставало одной Танюши! - Вдруг услышали мы заунывным, родным голосом: 'Вниз по матушке по Волге', - у меня забилось сердце;
Русский я мужик простой, вырос на морозе, и проч.
И это не сон, а
Париж. 1845. 23/11 февраля. Здесь и в журналах и в салонах толкуют о делах церковных, и самые детские балы нечужды сему влиянию. Недавно на бале министра двора Montalivet, где с милой беспечностию плясали дети министров Гизо, Сальванди с детьми оппозиции, Сальванди, взглянув на 11-летнего Гизо, весьма похожего на отца, и на своих детей, вспомнил словцо свое на бале принца Орлеанского, нынешнего короля, сказанное, применив его к детям: 'Voici l'avenir de la France qui danse', Dupin, с досадою: 'Je voudrais bien faire sauter le present'. - H(c) министерство удержалось!
Дюпень известен своею скупостию и грубостию: когда-то на пиринейских водах одна милая и добрая красавица, всем известная, обратилась к нему письменно с просьбою принять участие в лотерее, в пользу бедных устроенной. Дюпень отвечал ей грубо и отказал в пособии, сказав, что у всякого свои бедные: дама отмстила ему по-своему и против воли его заставила участвовать в благодеянии: она выложила записку Дюпеня в числе призов, и другая дама заплатила за нее 40 франков! - Он сделал свою фортуну адвокатством, per fas et nefas, и прославился корыстолюбием. По кончине Наполеона, оставившего Монтолону миллион франков в своем завещании, Монтолон явился к банкиру Лафиту, коему Наполеон вверил все свои капиталы, и предъявил право свое на миллион. Лафит, опасаясь, чтобы сын Наполеона, тогда еще живший, не начал по сему завещанию процесса, присоветовал подать на него в суд жалобу: так и сделано - Монтолон просил Дюпеня быть его адвокатом в сем требовании; в пол- часа все дело кончено, и Лафит выдал миллион Монтолону, который, взяв с собою 10 тысяч франков, пошел к Дюпеню и спросил, что он ему должен за легкий труд? Дюпень начал превозносить славу Наполеона, важность ^процесса, о коем узнает Европа, и потребовал 30 тысяч франков за часовой труд свой! Монтолон, пораженный требованием, идет к другому адвокату, batonnier de l'ordre des avocats, в такой же мере участвовавшему в сем деле: этот требует 500 франков. Монтолон думает, что он худо вслушался, и адвокат сбавляет требование на 300 франков. Монтолон платит и возвращается к Дюпеню: он едва согласился принять 12 тысяч франков. Вот черты к портрету Дюпеня, о коем скоро опять заговорят журналы.
5
