обушком по лежащему рядом бревну. Топорище чуть не вырвалось из рук, но Коля удержал его, снова поднял и ударил раз, другой, третий…
Лезвие топора медленно входило в древесину. Заныла поясница.
— Брось ты его, сынок, — тихо сказал старик.
Коля остановился, не выпуская топорища. Вздохнул.
Бросить?.. Прищурился, посмотрел на огромное суковатое, сырое полено… И вдруг стало душно и жарко. Отец колол такие с одного удара, точно, пополам… Коля глянул на старика, и тот замер: столько ярости и затаенной боли было в мальчишечьем взгляде.
Коля снова вскинул над головой полено. Ударил. Оно не выдержало и раскололось на две суковатые части. Топор зазвенел тонко и весело.
Наступила тишина. Коля слышал только собственное дыхание да тот непонятный приглушенный стон.
— Хара?ктерный! — с удовлетворением сказал старик, разглядывая Колю. — Это ты ночью пришел?
— Мы.
— С Яблонки?
— С Вольки…
Старик вздохнул:
— Отовсюду в лес идут. Нету житья…
— Дедушка… Кто это стонет? — спросил Коля.
— Девочка…
— А чего она?
— Чего?.. Из Зыбайлы она…
Старик поманил Колю рукой и побрел тропкой мимо землянок. У одной из них он остановился, открыл дверь. Согнувшись, оба вошли в землянку.
В подземном жилище было душно. Сквозь маленькое оконце под потолком пробивался слабый луч дневного света. Дымила печурка. В углах, куда не доходило ее тепло, тускло серебрился иней.
Несколько женщин сидело на нарах, а справа от двери кто-то кричал. Непрерывно, хрипло, надрывно.
Коля присмотрелся. На груде одеял лежала девочка, вся перебинтованная белыми тряпками.
— Чья она? — тихо спросил Коля.
— Из Зыбайлы… Спалили деревню… И людей спалили… Ее вот только и нашли в головешках… А то все сгорели… И как звать, не знаем… Третий день кричит… Партизаны сахар носят… Молоко… Не ест…
Коля круто повернулся и выскочил наружу, провожаемый криком девочки. Хотелось бежать от этого крика, кричать самому, кого-то бить, крушить!..
Плясали перед глазами сосны и розовел снег…
Как слепой Коля вернулся к своей землянке и сел на бревно.
Сосны успокоились. Снег стал белым.
Пришел старик. Молча взялся за топор.
— Дедушка, а где штаб?
— Штаб, сынок, в другом лагере. Это ж — семейный. Тут только бабы да детишки. А партизаны три версты отсель… У меня вот ноги не ходют, бери их нечистая сила…
Коля встал.
— В какой стороне?
— Там, — махнул старик рукой.
— Пойду.
— Заплутаешь…
— Не заплутаю… — Коля подошел к старику. — У меня батю расстреляли… И ноги у меня совсем здоровые.
Старик посмотрел на решительное лицо мальчишки, потом снял свою шапку и перекрестил его.
— Если меня мамка искать будет, скажите, что в тот лагерь ушел, — попросил Коля и зашагал припорошенной снегом тропой.
Старик, не надевая шапки, долго глядел ему вслед. Потом надел, пошевелил губами, пробормотал:
— А у меня ноги не ходют, бери их нечистая!
Колю встретили в штабе ласково, напоили чаем. Но в отряд не взяли.
— Рано тебе еще воевать, — сказал комиссар. — С фашистами и без тебя управимся, а ты за семьей присмотри… Ты теперь глава семьи…
Коля отрицательно помотал головой.
— В семейном лагере дети да бабы. И то только которые старые… Там девочка кричит, слышали?
— Слышал, — тихо сказал комиссар.
Он встал, сделал несколько шагов по землянке. В землянке стало теснее.
Комиссар подбросил в печку полено. Искоса взглянул на Колю. Тот сидел, чуть опустив голову. Между сведенных бровей легла недетская морщинка. В позе его, в опущенной голове, в этой морщинке не было покорности, только упрямство.
Комиссар вздохнул. Сколько же их сейчас, вот таких мальчуганов и девчушек, бродит по земле! Родители убиты, хаты сожжены, школы… Какие там школы!.. Когда их самих ловят чуть не с собаками и отпраляют в рабство.
Комиссар погладил Колины волосы и неловко убрал руку. У него не было своих детей. Он не умел говорить с ними. Но этот парнишка с упрямой морщинкой у бровей будто стучался в сердце…
— Мы управимся без тебя. Слышал, как дела наши на Волге пошли?.. Ну вот…
— Я в Ивацевичи ходил. На задания, — угрюмо сказал Коля.
Комиссар начал сердиться, больше на себя, чем на Колино упрямство. Какими словами убедить мальчишку? Можно, конечно, ясно и твердо сказать: «Нет!» Но ведь это, наверное, обидно. Безусловно обидно!.. А разве имеет он право обижать уже и без того обиженного человека!
— Давай, Коля, так договоримся. Сейчас мы тебя в отряд взять не можем. В Ивацевичи тебя тоже не пошлешь — схватят. А в бой или в разведку… выносливость нужна, сила.
— А я что, хилый?
Комиссар улыбнулся.
— Ну допустим, сила в тебе есть. Хватит. А чем воевать будешь? Одной ненавистью? Мало. Воевать, Коля, оружием приходится. Ты из автомата стрелял когда?
— Нет.
— Ну вот, видишь!.. — обрадовался комиссар. — А вдруг тебе станковый пулемет в бою подвернется. И надо будет из него прострочить. Сможешь?
Коля опустил голову и ответил хриплым шепотом:
— Нет.
— А из ручного пулемета?..
Коля молчал.
— А из миномета немецкого? — Комиссар вздохнул облегченно. Наконец-то он нашел нужные слова. Убедил мальчишку. — То-то… Воевать — это, брат, не щи лаптем хлебать. Война уменья требует. И если солдат с оружием не умеет обращаться — он как безоружный. Понимаешь? А безоружный человек — не солдат, а мишень для врага.
Комиссар присел у печки и самодельной кочергой из согнутой алюминиевой трубки помешал дрова. Из дверцы печки на мгновение вырвался синеватый дымок.
Коля надел шапку. Комиссар смотрел на поднятый кочергой хоровод искр и не поворачивался к мальчишке. Не хотел видеть огорченное лицо и слезы в его светлых глазах.
А зря комиссар не обернулся. В глазах Коли слез не было. Он увидел бы только упрямую, непреклонную решимость.
