удивительным искусством черной липкой тушью удлиняла белесые ресницы.
Встречаясь с ней утром за завтраком, Павел неизменно говорил:
– Вы сегодня просто красавица, фрау Анна-Мария.
Фрау от удовольствия закатывала глаза.
– Спасибо, мой мальчик. Справедливей будет, если ты будешь говорить мне 'мама'. Ведь я заменяю тебе мать.
– Я очень, очень вам благодарен, фрау, - отвечал сердечно Павел.
Он мог улыбаться, казаться естественным, он мог притворяться перед кем угодно, когда угодно и как угодно. Ведь он артист, сын артистов. И только одного он не мог - назвать фрау Анну-Марию 'мамой'. Этого слова он не выговорит, даже если с живого будут сдирать кожу.
Рядом со спальней доктора и фрау, в которой он ни разу не был, в розовой комнате жила Матильда, их дочь. Комната была действительно розовой - стены крашены розовой клеевой краской, оба окна занавешены розовыми шелковыми шторами, кровать укрыта розовым покрывалом. На туалетном столике перед трельяжем стояли флаконы и флакончики из розового богемского стекла. Два кресла у столика были обиты розовым атласом, блекло-красный ковер на полу тоже казался розовым. А над столиком на крученых розовых шнурах низко свисал большой абажур с розовой бахромой.
Над кроватью висела картина, писанная маслом. Павел был не силен в живописи, но Матильда утверждала, что это какой-то подлинный голландец или фламандец. Музейный. Откуда-то прислал папа. На картине возле кустов с розовыми мелкими цветочками возлежала на воздушной подстилке розовотелая пышная женщина, неуловимо напоминавшая фрау Анну-Марию, - видимо, своей неподвижностью.
И запах в комнате стоял приторный, розовый, не то пахло леденцами, не то каким-то кремом.
И сама Матильда, пухлая, как муттерхен, была какой-то неестественно розовой. Целыми днями сидела она в кресле или на тахте, поджав толстые ноги. В пухлых пальцах - потрепанная книжка, рядом - тарелочка с печеньем. Она все время жевала что-нибудь, словно изголодалась за свою шестнадцатилетнюю жизнь и никак не могла наесться.
Читала она какую-то чепуху: душещипательные истории с маркизами, графами, графинями или разбойниками. Павел как-то просмотрел одну из ее книжек. Одни мертвые слова, слова… Это тебе не про Павку Корчагина! Ему даже было немного жаль толстую девчонку. Уж очень она проигрывала по всем статьям рядом с теми, кого он знал на Родине. А уж с Крольчихой, с синеглазой Златой ее рядом и поставить нельзя.
Когда Матильда начинала вдруг вздыхать, томно закатывать глазки, Павел понимал, что она воображает себя героиней очередного романа. И уж непременно что-нибудь ляпнет или выкинет глупость. Слова и поступки ее были импульсивны, непредсказуемы, наперед не угадаешь, что ей взбредет в голову.
Она жила иллюзорной книжной жизнью. Ужасная война, развязанная Германией, была для нее забавной игрой, в которую играли мужчины, прямые потомки Зигфрида, для того и родившиеся на свет, чтобы драться, завоевывать и влюбляться в прекрасных дам, то есть в нее, в Матильду.
В зависимости от прочтенной книжки она была то томно-ласковой: не говорила, а ворковала, не шла, а плыла, - то грубой, бешеной; тогда у Павла начинали чесаться руки, треснуть бы эту дуру разок по уху!
Как-то в прихожей она навалилась на Павла всем телом, прижала его к гобелену, сказала хрипло:
– Полюби меня, Пауль!
И полезла целоваться. Павел с трудом вырвался, оставив в ее толстых пальцах трофей - пуговицу от рубашки. Однажды она заявила:
– Фюрер - настоящий мужчина. Если он на меня только взглянет - я пойду за ним на край света!
– Далеко. Похудеешь по дороге, - засмеялся Павел.
– Дурак. Немка не может похудеть. Это ты говоришь, потому что родился в России. А все русские - тощие выдры. Я видела их. Они работали в поле.
– Они не едят печенья.
– И вовсе не поэтому. Они - рабочий скот. Возвышенные движения души им недоступны!
Павел ушел, чтоб не вспылить. Он тоже видел русских женщин, вывезенных в Германию. Они пропалывали капусту. Несчастные голодные женщины с нашивками на груди 'ОСТ'. Он не мог смотреть на них и не мог отвести глаз. Ему хотелось крикнуть: 'Держитесь! Наши скоро придут!' Их выгоняли в поле на заре, как стадо, и пригоняли на закате обратно в загон. Он-то знал их другими: веселыми, с открытыми лицами, от души аплодирующими после каждого удачного трюка. Он видел их на работе в цехе и в поле - независимых, неутомимых, держащихся с достоинством. Он видел их, катящих перед собой детские колясочки, и глаза их излучали доброту и нежность.
'Это ты, Матильда, жирная скотина!'
Он с удовольствием крикнул бы ей это в лицо. Да нельзя. ОНИ должны его видеть таким, каким хотят. Не выдавать себя ни словом, ни жестом. Там, в Гронске, мама и Петр. Он должен думать о них и следить за собой.
Он бы ни за что не заходил к Матильде в комнату, но она чуть не силой затаскивала его, усаживала в кресло и начинала ныть:
– Ах, мне скучно, Пауль! Ты должен меня развлекать светскими разговорами. Да ты, наверно, и не знаешь, что такое светский разговор! Ну, давай поговорим о погоде. Не правда ли, прекрасная сегодня погода?
Павел пожимал плечами.
– Говори: погода сегодня, графиня, соответствует моему настроению. Когда я вижу вас - мне всегда светит солнце! - Она делала изящный жест рукой, отставив толстый мизинчик.
Павла брала злость.
– На дворе слякоть, и в воздухе висит какая-то мутная дрянь.
– Фи! Ну что ты за человек, Пауль? Неужели ты не понимаешь игру. А папа сказал, что ты был артистом.
– Ну и что? Не во все надо играть. Если мы скажем: хорошая погода, она лучше не станет.
– Мне скучно, Пауль!
– И мне не весело.
– Ты хочешь домой? В этот, как его, в Гронск?
– С чего ты взяла! Теперь мой дом здесь.
– Тогда почему же тебе скучно?
– Может быть, я в школу хочу, - уклонялся от истины Павел.
– Ненормальный! Разве учиться не скучно? Боже, у нас, в пансионе фрау Фогт, единственное развлечение - поговорить о мужчинах! Учиться! Боже, какая скука!
Вот уж дура так дура!
Еще в доме жила кухарка фрау Элина, старая, седая, с маленьким, сморщенным личиком и ввалившимися губами. Она почти не разговаривала, а если говорила, то Павел не мог понять ни слова: то ли она произносила их на каком-то диалекте, то ли просто не выговаривала ни одного звука правильно. Понимала ее только фрау Анна-Мария. Фрау Элина сама подавала на стол в удивительно чистом накрахмаленном переднике и таком же накрахмаленном старомодном чепце с оборками. Подавая, она непременно называла блюдо. Если она произносила 'шелпш', значит, на столе появлялся 'шнельклопс', если слышалось 'шукле', значит - 'суп с клецками', если 'рышме', значит - 'рыба в сметане'.
Матильда называла ее 'старой рухлядью', фрау Анна-Мария 'кормилицей', Ганс - 'каргой'. Она кормила еще отца доктора Доппеля, никогда нигде не бывала и знала только дорогу до лавок.
Павел привык к переменам, к дорогам, к гостиничным номерам и быстро освоился в доме доктора Доппеля. Для него это была очередная гостиница, откуда он непременно уедет. Жаль только, что рядом на ковре не возится Петька, не слышно строгого маминого голоса, не запоет тихонько папа, ладя лошадиную сбрую, не заглянет плутоватый Флич…
Павел решил жить так, как жил всегда, словно ничего не случилось, просто все ушли куда-то и не
