цикада.
Павел прилег на постель и снова подумал о маме. Мама тоже стала писать письма на машинке. Наверное, удобнее. Никогда не пробовал. Надо будет завтра попросить, чтобы Отто показал, как на ней стучать. Завтра воскресенье, а по воскресеньям ни доктор, ни Отто никуда не уезжают. У них в цирке тоже была старенькая высокая черная машинка с золотой надписью 'Ундервуд'. Ее прозвали 'вундеркинд'. Печатал на ней собственноручно директор Григорий Евсеевич. Он печатал, не глядя на клавиши. Пальцы бегали сами. И мама, наверное, научилась печатать, не глядя на клавиши. У нее удивительно живые пальцы.
Павел вслушивался в глуховатое стрекотание машинки и не заметил, как уснул.
И проснулся он от стука. Только стук был монотонным и совсем глухим. За окном мокрые листья, за ними серое небо. Дождь. Вот оно что!… Барабанит по железу… Придется делать зарядку в комнате. Горе, а не зарядка. Развернуться негде! Он спустил ноги на коврик, потянулся, хрустнули суставы. Да-а… Занудное впереди воскресенье. Деваться некуда. В саду не посидишь: дождь. Хорошо, если доктору не взбредет в голову затеять 'воскресную проповедь'. Любит он поупражняться на домашних в красноречии. Заведет часа на два - о долге, о национальной совести, о величии и задачах. Все повернет на свой, на фашистский лад.
Встать бы да сказать: 'Господин доктор Эрих-Иоганн Доппель! Я - русский и у меня есть свой долг: давить вас, фашистов, уничтожать. В этом моя совесть и моя задача. И не думайте, что ваши речи западают мне в мозги. Вы можете их вышибить, но не перевернете. За два года я так научился вас ненавидеть! Если бы не мама и не Петр, которые тоже вас ненавидят, я бы давно уже сбежал к партизанам! В Советский Союз! На фронт!'
Но он вынужден будет сидеть в гостиной или в кабинете доктора среди его душных кактусов и слушать высокопарные слова о долге, национальной совести, о величии и задачах. Хайль Гитлер! Чтоб он сдох!
Мама! Я терплю все ради тебя!
Он сделал несколько упражнений без обычного удовольствия. То ли дождь, то ли мысли о маме мешали. Потом вышел и спустился по лестнице на руках. Благо никто не видит. И доктор, и фрау, и Матильда-жиргут еще дрыхнут.
Павел открыл дверь в сад, вдохнул влажный воздух. У самого входа образовалась прозрачная лужица, капли били по ней, вздувая легкие пузыри, которые тут же лопались. Дождь стучал по листьям, по земле, по переполнившейся водой пожарной бочке.
Сходить к Отто? Он встает обычно рано. Написать письмо маме на машинке.
Он постучал в дверь под лестницей.
– Да!
– Доброе утро.
– Чего уж тут доброго, - ворчливо ответил Отто. Он сидел на койке и брился, глядясь в осколок зеркальца, прислоненный к пишущей машинке. С лица на шею сползала мыльная пена, образуя фантастический белый воротник. - Заходи. Слышал, на фюрера покушались?
– В каком смысле?
– Бомбу подложили. Фюрера бог спас.
Павел смотрел на Отто во все глаза. Потом спросил:
– Партизаны?
– Какие, к черту, партизаны! Генералы. Целый заговор.
– Немецкие генералы?
– Турецкие, - сказал Отто, отирая лезвие бритвы о кусочек газеты. - Сами фронт развалили, а кидаются на Гитлера. Сукины сыны! А ты, наверное, был бы рад, если б фюрера кокнули?
– С чего вы взяли, Отто? - оторопело спросил Павел.
– Да нет, я так, от злости… Полночи письма печатал. Очень доктор встревожен. Он ведь чуть не всех тех генералов, что бомбу подкладывали, знает. Самому фюреру написал: мол, мой фюрер, бомбу подложили в сердце Германии и что сталось бы с Германией, если бы мерзавцы достигли своей гнусной цели! Не щадите, мой фюрер, врагов! Все немцы с вами! - Он вздохнул. - Вот такие дела.
Отто вытер лицо и шею смоченным в воде кончиком полотенца, сложил бритву, сунул зеркальце в стол. Павел молча наблюдал за ним.
– Послушайте, Отто, а что было бы, если бы фюрера… того?
– А черт его знает! Наверно, запросили бы мира. Русские-то к самым границам рейха подошли.
Павел подумал:
– Нет. Русские не пойдут на мировую.
– Почему?
– Они же нас бьют! Мы же не говорили о мире, когда наступали. А теперь они не захотят слушать. Они раздолбают весь наш рейх.
– Да ты говоришь, как этот… как его… пораженец! Смотри, Пауль.
– Я знаю русских. Они доведут дело до конца, - уверенно сказал Павел.
– Ничего… Фюрер обещал новое оружие.
– Да… Конечно… Отто, можно я напечатаю маме письмо?
– Садись, коли охота. Стучи. Дело не хитрое. Хотя я первое время все не туда тыкал, не в ту букву.
Павел уселся на стул, рассмотрел клавиши, где какая буква.
– Сейчас я тебе лист заложу.
Отто вставил в машинку лист бумаги, щелкнула каретка.
– Вот так переведешь, когда строчка кончится. А я пойду умоюсь. - Он взглянул на окно. - Льет и льет.
Отто взял полотенце и ушел. Павел нашел нужную букву и стукнул по клавише. Рычажок щелкнул. Бумага передвинулась. На ней осталась синяя буква.
'Здравствуй, мама! Давно от тебя нет писем. Почему? Что случилось? Я жив, здоров. Мы уехали из Берлина в союзное государство - Словакию. Здесь горы и вообще красиво…'
Вернулся Отто.
– О! Ты делаешь успехи. Смотри-ка сколько настукал! Давай, давай… 'В Берлине случилось большое несчастье. Генералы чуть не убили нашего фюрера. Сегодня идет дождь. Это небо плачет. Что бы ни случилось - мы победим! Хайль Гитлер!
Всем от меня привет.
Целую тебя. Твой сын Пауль'.
Письмо вышло коротким, куцым. Он не знал, о чем писать. Да и машинка подводила. Столько времени уходило на поиски букв! Вроде вот она, рядом, а хлопнешь не по той. Морока! А все же он написал письмо.
– Завтракать пора, - сказал Отто. - Доктор не любит, когда опаздывают. Впрочем, ему сегодня не до тебя. И не до меня. Пойду в пивнушку. Давно не сидел за кружкой пива. Компанию не составишь?
– Матильду пригласите.
– Опасно, - засмеялся Отто. - Ее надо сладким угощать. Пошли.
– Я сейчас. Письмо отнесу к себе.
Павел поднялся в свою комнату, положил письмо на стол. Дождь стучал по подоконнику. Удивительно, как все письма, напечатанные на машинке, похожи одно на другое. Вот письмо, которое напечатал он, собственноручно. А похоже на письмо от мамы…
Он открыл ящик стола и достал мамины письма. Положил рядом со своим. Удивительно! Даже 'f' и 'а' скошены так же, а над 'i' сбита точка, нету ее. А на других машинках есть! Как же это?
И вдруг странная мысль пришла ему в голову: да они же написаны на одной машинке! И мамины письма, и его. Вот они лежат рядом. Барану понятно. Выходит, мама печатала свои письма на этой машинке? Но мама в Гронске, а машинка была в Берлине.
Павел в смятении смотрел на письма. Может быть, машинки одинаковые? Почерков одинаковых и то не бывает, а людей больше, чем пишущих машинок. Значит, мамины письма печатались в Берлине. Отто? Доппель?…
