– Ха-ха-ха-ха-а-а-а-а-а! Как ты сказал, рус, расслабляются животы? Ха-ха-ха-ха-а-а-а-а! – ревел он. На завалинке ему заискивающе вторили скромные горцы. – Каган не смог, а я смо-о-ог!
– Да, да, победоносный Шамуил, Каган не смог добиться от меня ни слова! А тебе я скажу все, что ты захочешь, потому что разве кто-нибудь может под луной устоять перед яростным тигром Шамуилом?!
– А-ха-ха-ха-ха-а-а-а-а! Никто не сможе-е-ет! – заревел тот, схватил колоду, на которой сидел, и швырнул в коня. Лошадь свалилась как подкошенная и забила в конвульсиях копытами. – Видал?
– Пожалей меня, господин, не то я умру от страха, так и не успев рассказать тебе тайну, которую не смог выведать у меня сам Каган! Как же он тогда поверит тебе, что я готов был во всем сознаться, если я умру? Он скажет тебе: и даже ты не смог одолеть этого руса!
Великан задумался и велел снять с перекладины Беловского. Горцы бросились исполнять, аккуратно сняли его и бережно посадили в траву. Шамуил сходил за колодой и опять уселся на нее перед Михаилом.
– Ну, говори свою тайну! – почти нежно сказал он.
– Я бежал от итильского купца Мордахея Рыжего.
– От Рыжего? Знаю я эту шельму…
– Редкостная шельма, мой господин, этот Мордахей!
– Да, да, правильно ты сказал – редкостная шельма!
– Грех служить такому хозяину, который заставляет раба участвовать в своих преступлениях, обманывая почтенных и уважаемых всеми господ! – почувствовав ситуацию, на ходу импровизировал Беловский.
– Да, да, рус! Хороший ты рус! – одобрительно ревел Шамуил.
– Убежал я от Мордахея, так как не в силах был больше помогать набивать ему мешки золотом, полученным обманом и хитростью! Грех обманывать почтенных господ!
– Правильно – грех!
– Я не хотел сознаться Кагану в том, что принадлежу этому недостойному человеку! Каган не смог вытащить из меня ни слова, так как для меня лучше смерть, чем служба Рыжему! Но, увидев тебя, затряслось мое сердце, подогнулись колени, о Великий Шамуил! И я признался тебе во всем…
– Ну и правильно сделал! Все равно бы у меня заговорил, – довольным львом проурчал Шамуил.
– Без сомнения, Великий Шамуил!
Гигант явно пришел в хорошее расположение духа. Он что-то крикнул в открытое окно избы, и из нее выбежали мальчики с блюдами и кувшинами. Они поставили еду прямо на траву перед Михаилом. Шамуил схватил кусок вареной конины, засунул в огромную пасть и жестом предложил сделать то же самое Беловскому. Тот с видом самой благодарности, рассыпаясь в комплиментах о беспримерной милости и великодушии Шамуила, с немалым удовольствием перекусил. Когда они закончили трапезу, один из сидевших в сторонке горцев, всячески угождая, как будто совсем недавно и не оскорблял, посадил Беловского в седло, а сам побежал пешком, держа повод. Они добежали до лагеря, где была яма, но его не спустили в нее, а завели в шатер, где грудами лежало разное награбленное барахло. Горец порылся в нем, выбрал расшитую шелком рубаху, красные атласные шаровары и дал их Беловскому, одежда которого после поездки по лугу превратилась в лохмотья грязно-зеленого цвета.
Приодевшись, Михаил, осознав свое положение, сел на большой сундук и приказал горцу подобрать ему сапоги. Горец с большой готовностью метнулся выбирать обувь, поднося разные пары для примерки. Он помогал Михаилу обуваться, разуваться, участливо советовал и был очень счастлив, когда Михаил выбрал наконец мягкие варяжские башмаки с косыми нахлестами, инкрустированные бронзовыми бляшками. Со стороны могло показаться, что они очень дружны и невозможно было даже представить, что этот разлюбезный человек еще совсем недавно глумился над Беловским. Когда горец ползал перед ним на коленях, помогая сдернуть тесный сапог, Михаила так и подмывало желание помочь ему, упершись в него другой ногой. Хотелось высказать ему тоже что-нибудь гадкое, обидное. Ведь Беловский искренне презирал этого двуличного и ничтожного человека. Презирал до брезгливости, до омерзения. Но он сдержался, не захотев уподобляться больному слепой злобой дикарю. Он не мог заставить себя полюбить этого человека, но в его силах было сдержать к нему ненависть и презрение. Не дать им вырваться из души, пережав ее
