фунт, мы получим всего по шесть. Стоит ли тогда трудиться!
Папин рот скривился в улыбке.
– На это правительство и рассчитывает.
Я приблизилась к ним.
– Нет, папа, я все равно не понимаю про этот налог и про договор.
Папа перевел взгляд на меня.
– Что тебе непонятно, голубка?
Я нахмурилась.
– Да все… Вся эта правительственная программа, и договор, и еще этот новый налог.
– Ну, в общем-то, он не такой уж новый. Правительство ввело его в прошлом году, когда мы уже успели посадить хлопок. Но мы его почти и не почувствовали – слишком много хлопка сгорело на том пожаре… – Он обернулся на дерево грецкого ореха, что росло на краю заднего двора.
– Пошли, я попробую вам все разъяснить.
Втроем мы направились к грецкому ореху и сели под ним на скамейку.
– Вы ведь знаете, у нас сейчас депрессия.
Я кивнула. Конечно, я знала. Почти всю мою жизнь я только и слышала что про депрессию.
– Так вот, из-за этой самой депрессии цены на все упали ниже некуда – и на зерно, и на картошку, и на свинину. На хлопок, конечно, тоже. До пяти-шести центов за фунт.
– Так низко?
– Да. – Папа кивнул и улыбнулся. – В тысяча девятьсот девятнадцатом, когда я встретился с вашей мамой, цены на хлопок подскочили аж до тридцати пяти центов за фунт.
– Неужто?
Папа кивнул.
– Но сразу после этого цены стали падать, началась депрессия. Цены на хлопок докатились до пяти- шести центов за фунт.
– Это тогда выбрали президента Рузвельта? – спросил Стейси.
– Ведь рассказывает папа, а не ты, – раздраженно оборвала я его.
– Верно, сынок, – сказал папа. – В тридцать третьем, когда мистер Рузвельт стал президентом, на свет явилась Администрация по регулированию сельского хозяйства.
– АРС? – спросила я.
– Совершенно верно. АРС приступила к делу, и ее чиновники решили, что поднять цены на хлопок легче всего, если урезать посадки и ограничить продажу. Все очень просто: если чего-то не хватает, люди это скупают и готовы платить больше…
– И цены растут, да?
Папа улыбнулся мне.
– Точно. Правительство решило, что оно должно приступить к исполнению программы немедленно. Прямо летом тридцать третьего, то бишь позапрошлого. И пообещало всем, кто перепашет лишний, уже цветущий хлопок, заплатить за него.
– Об этом и говорилось в том договоре, да? – снова прервал папу Стейси.
На этот раз я ничего ему не сказала, и папа продолжал:
– В договоре все выглядело прекрасно, и мы подписали его, как почти все остальные, вы это знаете. А потом что вышло? На нашем чеке оказалось имя Харлана Грэйнджера.
Я про это помнила и кивнула.
– А на другой год – тридцать четвертый – правительство предложило новые условия договора – будут платить тем, кто не станет сажать: правительство хотело, чтобы на двадцать пять процентов земли под хлопком стало меньше. На этой земле было разрешено сажать всякое другое, нужное в фермерском хозяйстве. Звучало-то все прекрасно, но мы решили лучше не подписывать этот договор, помня об имени Грэйнджера на прошлом чеке.
– Теперь понятно. – Я на минуту задумалась. – Мо Тёрнер говорил, что их чек попадет прямо в руки мистеру Монтьеру, и все деньги заберет он.
Папа покачал головой – этакая несправедливость.
– Испольщикам вроде Тёрнеров, или тетушки Ли Энни, или Эллисов стало еще трудней, чем до правительственной программы. Нам тоже тяжело, но испольщикам совсем плохо. Большая часть денег, на которые они рассчитывали, осядет в карманах землевладельцев. Боюсь, с помощью правительства и этого АРС те урвут не маленькие деньги. А не должно бы так быть.
– Да-а, не удивительно, что мистер Грэйнджер купил себе новый «паккард», – высказалась я.
Папа рассмеялся. И Стейси следом за ним.
– Все так и есть, – сказал папа. И перестал смеяться. – Но пока Харлан Грэйнджер и ему подобные гребут с помощью правительства денежки, для тех, кому причиталась хоть часть этих денег, настали тяжелые времена. Они и сажают меньше, и ничего за это не получают. Многие вообще теряют свои фермы.
