— Ну да. Раз вы живете в этой гостинице — значит, вы здешний пассажир. Вы видели море?
— Что?
— Море, так это море. Что?
Вот это был живой язык! Таким языком у нас на севере рассказывали только анекдоты, а здесь он жил, живой, юркий, гибкий, и чего только не плел.
— Скажите, ли вы придете к нам?
Все правильно, только «ли» перескочило: и получается презабавная штука, от которой сразу делается весело. Ответ иронически-любезный:
— Или!
Это значит: «Вы хотите сказать: или не придете? Так неужели вы можете предположить, что я не приду?!»
Видите, как сложно, как тонко!
Этот одесский язык был исключительно красочный.
Но ведь недурны и наши сибирские «однако», и удивительные окрики «кроме!», когда человек недовольно прерывает собеседника, грозно подняв указательный палец.
И все это хорошо.
Не может умереть, замереть, застыть живой язык. В одесских школах, наверное, тоже зубрят «Чуден Днепр», но говорят: «таки он себе чуден».
Какие бы шлюзы ни ставили сейчас нашему бедному эмигрантскому языку, он прорвет их, и если суждено ему стать уродом, то и станет, и будет живым.
Чем питать его? Старыми нашими истрепанными книжками?
А самим нам много ли веку осталось!
Горько, жалко, но это так.
А разве там, в России, не отошел язык от старого русла? Разве он тот, каким мы его оставили? Почитайте их разговорную литературу. Поговорите с приезжими. Прислушайтесь.
Мы еще храним старые заветы, потому что любим наше прошлое, всячески его бережем. А они не любят и отходят легко и спокойно.
И мы хотя будем очень горевать, но уйдем тоже.
[1] Я пою так, как поет птица
Комитет
Заседаем в комитете по устройству благотворительного вечера.
— Кого же пригласить?
— Эх, будь здесь Анна Павлова, да согласись она протанцевать, вот это действительно был бы номер!
— Н-да. А кого же из певцов? Господа, не знает ли кто-нибудь из вас кого-нибудь, кто бы согласился?
— Эх, будь здесь Шаляпин, да согласись он выступить, вот это действ…
— Позвольте, господа, ближе к делу!
— Для рекламы нужны громкие имена, нужны знаменитости, которые могут привлечь публику.
— Я знаю одну барышню, которая, кажется, недурно поет. Может быть, если бы она согласилась…
— Ладно. Давайте барышню. А как ее фамилия?
— К сожалению, не знаю. Что-то вроде Федько.
— Не Федько, а Бумазеева. Так она рисует, а не поет.
— Не все ли равно, господа, о чем спорить! Нужно скорее намечать исполнителей, а то мы никогда не кончим.
— Кто, господа, берет на себя пригласить госпожу Бумазееву? Иван Петрович, вам, кажется, принадлежит мысль?
— Я, собственно говоря… конечно, мог бы, но я не знаю ее адреса.
— В таком случае, может быть, вы возьмете на себя узнать ее адрес к следующему заседанию? Поймите же, нам необходимо женское сопрано.
— Я, конечно, мог бы, только она ведь не поет. Она рисует.
— Ну урезоньте ее как-нибудь, объясните, что это общественное дело, что долг каждого человека…
— Разрешите сказать два слова. Что, если пригласить кого-нибудь из французских литераторов? Например, Пьера Лоти. Он, говорят, любит русских.
— Отлично, я стою за Лоти!
— Да что вы, господа, ведь он недавно умер.
— Умер? Ну тогда действительно неладно.
— Ничего с французами не выйдет, верьте моему опыту. Все хорошие французы по вечерам заняты.
— Можно какого-нибудь и плохого, не все поймут. Или какого-нибудь шансонье…
— Простите, господа, но мы не должны забывать, что вечер должен носить идейный характер, что он устраивается в пользу нуждающихся.
— Ну, знаете ли, благотворительные вечера никогда в пользу богатых и не устраиваются, и это не мешает им быть веселыми.
— Н-не знаю-с. Лично для себя считаю неудобным веселиться, когда люди страдают.
— Тогда надо было устраивать не бал с концертом, а уж не знаю что. Сечь их всех, что ли.
— Господа, ближе к делу. У нас мало времени. Раз решено устроить бал, так будем устраивать бал.
— А что-нибудь печальное или вообще неприятное мы можем устроить впоследствии.
— Э, господа, программа — это, как говорится, дело девятое, главное — продавать билеты.
— Но мы не можем же начать продавать билеты, пока не выяснена программа.
— В Костроме был один гимназист, который чудесно свистел.
— Чего-с?
— Нет, это я так.
— По-моему, раз нужно начинать с программы, так и начнем с программы. Ну вот, дайте карандаш. Номер первый — музыка или пение? Кто бы мог сыграть?
— Кусевицкий[1] мог бы. Он в Америке.
— Гм, Кусевицкий. Ну, значит, так и запишем: номер первый — Кусевицкий в Аме… то есть, позвольте, как же?..
— Можно составить хор любителей. Сделать тридцать — сорок хороших репетиций…
— Да где же вы любителей наберете?
— Дать публикацию в газетах, набрать голоса, развить, пусть пройдут серьезную школу. Не забудьте, что Патти была уличной певицей.
— Идея, может быть, и хороша, да времени мало. Ведь на это, пожалуй, лет десять…
— Ну что вы! Русский народ так талантлив!
— А репетиции? Ведь у нас времени всего три недели.
— Все-то у вас репетиции! Вдохновение нужно, а не репетиции. У нас в России маляры пели без всяких репетиций, а, бывало, заслушаешься.
— Ну хорошо. Значит, вы берете на себя организовать нашему балу хор любителей?
— Почему же непременно я? Это так просто, идея, если хотите, набросок, мазок.
— А если выпустить кого-нибудь из писателей? Все-таки соль земли русской.
— Ну, знаем мы эту соль. Сядет и задудит самому себе в ноздри. Тощища. Только и развлечение для
