публики, что друг на друга шипеть, чтобы не разговаривали.
— Ах, вы так рассуждаете? А по-моему — именно писатели. Напустить на них писателя, чтобы он бичевал с эстрады своим пылающим словом. Вы, мол, пришли сюда для забавы? Хохотать пришли? Веселиться? А подумали ли вы о тех, кому не до веселья? Да хорошенько их, да хорошенько, чтобы завопили не своим голосом.
— Послушайте, да за что же? Люди пришли, деньги заплатили, сами вы их заманивали, то, мол, и се, концерт, и танцы, и джаз-банд, и буфет. За что же обижать-то?
— Не обижать, а перевоспитать. После сами поблагодарят.
— Опять у нас, господа, ни с места. Ну хорошо, если не литератора, тогда кого же? С чего начинать?
— Да ведь решили с музыки.
— Тут я не спорю. Музыка хорошо. Только что-нибудь мрачное. Траурный марш Вагнера из «Гибели богов»… А? Затем уже весь вечер выдержать. «Сейте разумное, доброе, вечное, сейте, спасибо вам скажет сердечное русский народ». Вот как…
— Да уж сеяли. Да уж сказал. Чего вам еще?
— Господа, не знает ли кто-нибудь хорошего конферансье? Надо же пригласить конферансье.
— Можно попросить Никиту Балиева[2], он сейчас в Лондоне.
— Так у него же там спектакли!
— Ну что же, может на один-то вечер…
— Покойный Горбунов чудесный был рассказчик.
— Вы думаете, согласился бы?
— А насчет помещения сговорились?
— По-моему, взять «Гранд-Опера» да продать все билеты по пятьсот франков, вот это было бы дело.
— Илья Сергеевич, а ведь ваша жена, кажется, поет. Вот, может быть, согласилась бы выступить?
— Господь с вами! Никогда в жизни не пела. Ни малейшего голоса.
— Ну, для такой святой цели, может быть, согласилась бы? Что-нибудь небольшое, а?
— Да я же вам говорю — ни слуха, ни голоса.
— А если так, отрывок из оперы? А? Цель-то уж больно хороша. Вы ей объясните, втолкуйте.
— Господи, пятый час, я на заседание опоздаю…
— Неужели пятый? Мне тоже давно пора.
— Одну минуту, нужно же, чтобы секретарь прочел результаты сегодняшнего заседания. Пожалуйста, Александр Иванович. Вкратце.
— Решено сделать печальную рекламу и мрачные номера. Пригласить для исполнения Шаляпина из Америки, Анну Павлову (неизвестно где), Кусевицкого — тоже из Америки, потом неизвестную девицу и госпожу Бумазееву, потом литератора для огорчения публики, Никиту Балиева (Лондон) и покойного Горбунова. Пока все.
— Ну вот, господа, все-таки нечто уже сделано. Время провели недаром. На следующем заседании выясним все окончательно.
— До свидания.
— До свидания.
— А может быть, больше и не стоит собираться, раз дело уже налажено?
[1] Сергей Кусевицкий — известный русский дирижер и контрабасист.
[2] Никита Балиев — директор популярного в Москве театра-кабаре «Летучая мышь».
Доктор Коробка
Доктор Коробка?
— Это я-с. Войдите, пожалуйста. Это кто?
— Это мой сын. Я, собственно говоря…
— Простите, я вас перебью. Садитесь. Пусть и сын сядет. Прежде всего, кто вам меня рекомендовал?
— Консьержка рекомендовала. Здесь, говорит, доктор живет, только вы, говорит, к нему не ходите. Ну а где нам по дождю болтаться из-за пустяков, потому что…
— Простите, я вас перебью. Консьержка дура. Занозила палец в двенадцать часов ночи. Я ей промыл палец, да только не тот. Она бы еще в два часа пришла. Да и не в том дело. Я, собственно говоря, практикой уже лет двадцать не занимаюсь. Я помещик и страстный охотник. Какие у меня собаки были! Евстигнеев говорил: «Продайте». Я говорю: «Дудки-с». До женитьбы действительно практиковал. По части акушерства. Дрянное дело. Это по две ночи не спи, давай мужу валерьянки, теще брому и подбодряй всех веселыми анекдотами, а дура орет, и черт ее знает, что еще там у нее родится. Дудки, слуга покорный. Женился и сел помещиком. Ну а теперь придется тряхнуть стариной. Положение беженское, да и хочется быть полезным. Итак, сударыня, чем вы страдаете?
— Это вот у сына горло болит.
— Ах, у сына. Ну ладно — у сына так у сына. Сколько вам лет, молодой человек?
— Двенадцать.
— Двенадцать? Стало быть, так и запишем… две… над… цать лет. Во… лит гор… ло. Тэк-с. И что же, сильно болит?
— Немножко глотать больно.
— Извините, я вас перебью. От какой болезни умерли ваши родители?
— Да ведь это мой сын, доктор, я жива.
— А отец?
— На войне убит.
— Извините, я вас перебью. Не страдает ли чем-нибудь бабушка пациента, как-то: запоем, хирагрой, наследственной язвой желудка? На что ваша бабушка жалуется? Пациент, я вас спрашиваю!
— Ба… бабушка все жалуется, что денег нет.
— Извините, я вас перебью. Нужно систематически. Какими болезнями страдали вы в детстве? Не наблюдалось ли запоя, хирагры, наследственной язвы желудка? Вы что на меня смотрите? Это у меня всегда так борода прямо из-под глаз росла. Итак, значит, родители и даже предки буквально ничем не страдают. Так и запишем. Двенадцать лет, болит горло, родители и предки здоровы. Не было ли у вас в семье случая чахотки?
— Нет, Бог миловал.
— Вспомните хорошенько.
— Мамочка, у тети Вариной гувернантки чахотка была.
— Ага! Вот видите! Наследственность-то не того. Так и запишем. Туберкулез — единичный случай. Детей у вас не было? Я спрашиваю, детей у вас не было?
— Это вы ко мне обращаетесь?
— Я спрашиваю у пациента. Впрочем, виноват… В таком случае — когда у вас… виноват… да вы на что жалуетесь-то? Ах да, у меня записано: «Двенадцать лет, болит горло». Чего же вы так запустили-то? Двенадцать лет!
— Да нет, доктор, у него только вчера к вечеру заболело.
— Гм… странно… Почему же запись говорит другое?.. Ваш дед, прадед на горло не жаловались? Нет? Не слыхали? Не помните? Ну-с, теперь разрешите взглянуть. Скажите «а». Еще «а-а-а»! Тэк-с. Здорово коньяк хлещете, молодой человек, вот что. Нельзя так. Все горло себе ободрали.
— Позвольте, доктор, да ведь он…
— Извините, я перебью. Так нельзя. Конечно — отчего же не выпить! Я это вполне понимаю. Ну
