черви»? - лениво полюбопытствовал я, как будто со скуки.
Улыбка старлея спряталась в рот.
– Больно вы скептические стали, Глеб Анатольевич, сразу видно что в ученые подались… Ладно, пойду-ка рожу сполосну.
– Если хорошо помыть и потереть, Сережа, то даже рожа приобретет интеллигентное выражение лица.
Старший лейтенант, казалось, с трудом смирил свои голосовые связки, собравшиеся произвести какие- то нехорошие слова, и громко полез наружу.
Я оглянулся. В кабине из наших остались только Дробилин, что мучительно спал после очередной порции анальгина с реланиумом, и Маков - тот через раскуроченное днище пытался добраться до коленчатого вала. А еще присутствовал Хасан, который, прикрыв глаза, напевал что-то свое, родное и заунывное.
Я аккуратно отлепил бумажку от подметки и зажал между пальцев руки - так, чтобы сбоку ничего не было заметно. На ней нашел чиркнутые по-арабски слова.
«Начальство на родине приговорило тебя. Человек с усами и кепкой получил приказ не упустить тебя и доставить на север для расправы.»
Ногти моментально искрошили бумажку, а мысли вихрем закружились по голове.
Кто сделал писульку? Арабским, кроме меня, владеют тут еще двое. Остапенко и Хасан. Но Илья Петрович, судя по имеющимся у него усам и кепке, и есть тот, кто получил приказ. Значит, Хася тоже вышел на сцену. Ясно, что он не такой уж чайник и внимательно приглядывает за нами. Может, не совсем понимает, как работает наша аппаратура, но зато догадался о том, что мы пытаемся надрать американцам хвост. И еще вот - он мог ненароком услышать то, чему я не был свидетелем. Например, когда вылезал полюбоваться обстановкой, а по возвращении заметил потревоженную коробку для шифрограмм и взъерошенные взгляды Колесникова с Остапенко…
Ага, что-то проклевывется, какая-то шифрограмма могла поступить непосредственно перед аварией на дамбе. Причем из багдадской резидентуры. А Серега потом пустил «дымовую завесу» - дескать, сообщение не пробилось из-за помех.
Что-то случилось в Москве. Наверное… наверное, как-нибудь вскрылось, что я действительно отмазал Лизу Розенштейн от статьи и помог ей оказаться за бугром. И пошла накрутка. Мол, Рейфман с Розенштейн - цэрэушники, а Фролов с ними активно сотрудничал, получая взамен золото в слитках и червонцах, а также драгоценные камушки россыпью. Должно быть, какой-нибудь хреноплет пришпилил мне и организацию Затуллинского перелома шеи. В Комитете, допустим, прознали, что я накануне названивал Киянову. Могли даже поднять Никиту и, выпотрошив его, составить полный протокол моего наезда на Андрея Эдуардовича. А Сайко, наверное, побоялся прикрыть меня, против всех правил Комитета не попрешь. В общем, все единогласно - при одном воздержавшемся - постановили, что я самый виноватый, и мое отсутствие на кворум не повлияло.
Теперь остается представить, что меня ожидает в Москве. Полный букет обвинений: «измена родине», «подлог», «соучастие в убийстве». И родина, сурово глянув в мою сторону трехголовым змеем трибунала, одним дуновением отправит меня в одиночную камеру, где останется лишь ждать пропуска на тот свет. По крайней мере, предложенный ассортимент услуг окажется скудным: расстрел в упор, чтоб другим неповадно было, пожизненный дурдом с опытами на мозге (в частности, с пересадкой лобных долей от свиньи), пятнадцать лет строгого режима на урановых рудниках. И это все - несмотря на мою верную службу, на приверженность большому коммунистическому делу, несмотря на то, что совершил я лишь должностной проступок и мелкую шалость.
Или все-таки некоторые эпизоды моей биографии - нечто большее, чем проступок и шалость? Ведь я немного подзабыл о высоком деле из-за Лизы. Причем та «морковка», что зажата между ног, сыграла свою отрицательную роль - а это всегда являлось грехом. Значит, все-таки изменил я незримому хозяину по имени «коммунизм - наше будущее». Значит, надо прибыть в Москву и с аппетитом съесть свою пулю. А что мне еще остается? Попробовать смыться, как-нибудь улепетнуть к американцам? Даже если пофартит, то чего будут стоить все эти годы, потраченные на «контору», мои майорские лычки? Кроме того, жить под крылышком ЦРУ я смогу лишь в том случае, если буду поштучно сдавать своих. А если интеллигентно откажусь и скажу «фи», то штатники, конечно же, предоставят мне политическое убежище, - демократия будет соблюдена, - но оставят без прикрытия. И за несколько месяцев люди из Управления 'С' доберутся до меня и приведут приговор в исполнение, даже если я буду мылить яйца быкам на какой-нибудь аризонской ферме.
Появился Остапенко, он прихватил свою механическую бритву и опять полез наружу. Там, на солнышке, он сейчас обсудит с Серегой, как половчее сторожить меня. Если уж основная задача экспедиции не удалась, то неплохо бы с блеском проявить себя в другой, куда более понятной роли.
Наверное, у них все получится, туповато-хитрожопый подполковник пробьется в полковники, а угодник-жлоб Серега в капитаны. Такие, как они, не засунут греховный «болт» агентке ЦРУ, не обломаются на ерунде, они всегда будут аккуратными и внимательными и никогда не сойдут с резьбы. Даже за тот визит к веселой вдове в селении Эль-Джазаир Серега отделается выговором без занесения. Такие, как Остапенко и Колесников, будут любимчиками естественного отбора и размножатся по всей Земле, затянув ее серой хмарью.
А что если?… Нехорошая мысль пролезла с черного хода и закрепилась. Я всегда боролся за наше общее, почему бы не повоевать за свое отдельное? Меня натаскали, чтобы я терзал и дурил врагов нашей страны, так почему бы мне не покусать и не пообманывать своих собственных неприятелей? Раз стая приготовилась закусить мной, то я обойдусь без стаи. Если даже советская моя мораль съежится, а коммунистический дух во мне исхудает.
Впрочем, надо раскусить еще один месопотамский орех. Какую партию ведет товарищ-господин Абдалла Хасан? Его предупреждение явно не липа, на это указывают многие приказы и действия Остапенки. Но тогда - что требуется посланцу иракской госбезопасности, который даже представления не имеет, виновен ли я в черном злодействе или ни в чем не повинен? Чтобы мы тут все передрались и перекусались? Чтобы я начал деятельно готовиться к побегу, а он мог меня торжественно заложить в знак нерушимости советско- иракской дружбы? Или он не только сотрудник иракских органов, но, вдобавок, еще и агент ЦРУ -такое ведь тоже бывает? Или причина его союзничества связана с детско-юношеским мандейством и какими-то мистическими заморочками в ушибленной голове? Это, конечно, самое сомнительное.
Я глянул на соседнего гражданина южной наружности - тут таких курчавых, как он, пруд пруди, и каждую секунду сотни тысяч таких, как он, зачинаются трудолюбивыми (в кровати) арабскими мужиками и выпрыгивают из плодовитых арабских дамочек. В этот момент Хася, не прекращая выводить тошнотворную мелодию, приоткрыл один свой черносливный глаз и подмигнул мне.
Как раз в кабине появились Остапенко и Колесников, свежие, работоспособные и побритые. Серега будто и не провел всю ночь на боевом посту. В общем, с виду - образцовые офицеры-чекисты.
– Сережа, ты себе случаем не смылил какой-нибудь жизненно важный орган, а то больно долго умывался? - поинтересовался я, а Хасан молвил, глядя на парочку чекистов. - Гильгамеш и Энкиду.
– Чего-чего? - встрепенулся Серега. - Мы с товарищем подполковником никакие тебе не Пилькомеш с Эндиду.
– Да я не про вас. Понятно, да? - объяснился Хася.
– Гильгамеш и Энкиду - герои шумеро-вавилонского мифологического эпоса, - добавил я. - Первый из них правил городом Урук, который когда-то располагался в этих краях. Этот товарищ - что-то вроде Иван- царевича. А Энкиду - лопоухий дикарь, которого боги наскоро сделали и придали в помощь первому герою, когда тот собрался в поход, чтобы прикончить монстра по имени Хумбабу.
– И стало быть прикончил эту самую чертову бабу. А потом что? - поинтересовался со скуки Серега.
– Потом к нему пристала со своей любовью Иштар, это -вавилонская Венера. Или, по-нашему, баба- яга.
– Ну и, должно быть, Иван-царевич ее послал подальше, потому что ничего венерического подцепить не желал, а надежных гондонов тогда в продаже не было.
– Сережа, ты на удивление прозорлив. Он действительно богиню послал, но из-за этого помер его дружок Энкиду.
