должны говорить с ним. Видишь, он хочет, чтобы ты пошла со мною домой. — Мизия обняла девушку за талию, и они медленно двинулись в сторону дороги.
— Он клялся, что любит меня, — шептала Глицерия. Слезы застилали ей глаза, она ничего не видела и просто позволяла вести себя. Однако, пройдя буквально несколько шагов, остановилась, оттолкнула Мизию в сторону и воскликнула: — Нет-нет! Мне надо видеть его. — Глицерия на секунду прижала шарф к губам и устремила на Памфилия проникновенный взгляд: — Памфилий, если нельзя, не женись на мне. Но не бросай. Не оставляй меня одну так надолго. Вспомни Хризию. Вспомни тот день, когда ты увидел, как мальчишки швыряют в меня камнями. Да-да, не женись, если твои отец и мать против, но скажи… скажи, что по-прежнему любишь меня.
Наконец он кивнул, улыбнулся и слабо помахал рукой.
— Мизия, смотри, он кивает! — вскричала Глицерия.
— Да, радость моя.
— Смотри, он улыбается. Видишь? Внимательнее смотри!
— Да-да, и рукою машет. Помаши в ответ.
Глицерия, как ребенок, махала изо всех сил, пока Памфилий не исчез из поля зрения. Долго они с Мизией шли домой по неровной каменистой дороге. Глицерия без умолку говорила о его улыбке, прикидывая серьезность намерений и истинные чувства Памфилия, запечатленные во взмахе руки и кивке. Они говорили о важности принятого им обета и о традиции в целом, вспоминали все известные им подобные случаи и последствия каждого.
— Все будет хорошо, Мизия, — лихорадочно повторяла Глицерия. — Вот увидишь, поверь мне, все будет хорошо.
Но в конце концов они замолчали, и с молчанием вернулись прежние страхи и бесконечная усталость. Дойдя до дома, Глицерия остановилась и, плотно сжав губы, со страхом в глазах проговорила:
— Надеяться не на что. Боги разгневались на меня за то, что в какой-то момент я решила, будто счастлива и в мире жить легко. Тогда я ничего не знала о жизни и говорила Хризии жестокие вещи. Боги справедливы. О, если бы мне хоть на секунду ее увидеть и сказать, что теперь я понимаю, насколько же она великодушна, насколько великодушна! Но Хризия мертва.
Глицерия повернулась к Мизии, но та отшатнулась и, колотя по лбу костяшками пальцев обеих рук, упала прямо на пороге дома.
Памфилий шел в противоположном направлении. Как и утром, и днем, он бродил по горным пастбищам, взобрался на высшую точку острова посмотреть на луну и море. Он старался вырваться из тенет положения, в которое попал, обращаясь мыслью к предметам не близлежащим. Он думал о кораблях, что идут под этим магическим переливающимся светом из порта в порт, рассекая блестящую, словно бормочущую что-то морскую гладь. Это был час, когда рулевой, не беспокоясь о курсе, погружается в грезу, вспоминая о детстве либо подсчитывая доходы. Памфилий думал о тысячах домов, разбросанных по всей Греции, где спящие либо пробуждающиеся души вечно переворачивают страницы, на которых запечатлены темные письмена судеб.
«Подними любую крышу, — любила говорить Хризия, — и тебе откроются семь загадочных сердец».
Памфилий подумал о Хризии, о ее урне, вспомнил ее странный наказ восхвалять жизнь во всей ее полноте, даже темные стороны. И при мысли о ней переполняющая Памфилия тоска уплыла куда-то подобно облаку, и он почувствовал, как на смену ей приходит робкая радость. Да, он тоже восхвалял всю материю жизни, ибо дано ему было увидеть, как ее богатейшие дары удивительным образом вырастают из разочарований, жестокости и разъединенности.
Хризия живая и Хризия умирающая в страданиях. Задумчивый взгляд, который отец так часто останавливал на нем, и усталое выражение на лице отца, когда он думал, что никто его не видит. Робкая тайна Глицерин… Памфилию казалось, что мир — это не только камни, деревья и вода, а человеческие существа — не только одежда и плоть: подобно маслинам на склоне холма, их обволакивает вечное пламя любви. Любви печальной, любви, которая наполовину являет собою надежду, любви, часто отвергаемой и жаждущей подтверждений своей правоты. Но отчего же тогда любовь терпит крах, словно ожидает голоса с небес, возвещающего, что именно там хранится тайна мира? Лунный свет переменчив и неясен, и именно под таким светом живут люди. Но сердце внезапно открыло ему, что выйдет солнце и при его свете исчезнут робость и сомнения. И по мере того, как Памфилий шагал вперед, эта истина все более прояснялась в его глазах. Он даже засмеялся при мысли о том, насколько же был слеп, чтобы не видеть очевидного. Он шел с воздетыми к небу в радостной благодарности руками и на ходу восклицал:
— Хвала всему живому, свету и тьме!
В конце концов эйфория уступила место покойной усталости. Войдя в затененный храм, Памфилий увидел спящего перед алтарем жреца. Жрец на мгновение открыл глаза и увидел, как молодой человек расстилает плащ на мраморном полу, ложится и засыпает.
Незадолго до рассвета Симона разбудили чьи-то пронзительные голоса и необычное движение во дворе. Выйдя из дома, он увидел у ворот беспрерывно говорящую что-то пожилую женщину, которую пытались урезонить и вывести на дорогу несколько рабов. Присмотревшись, Симон узнал в женщине Мизию. Жестом велев рабам отпустить ее, Симон спросил, в чем дело.
— Мне надо видеть Памфилия.
— Его здесь нет.
— Я не могу уйти, пока не увижусь с ним. — В голосе женщины зазвучала страстная решимость. — Это вопрос жизни и смерти. Что будет со мной, мне все равно, но Памфилий должен знать, что с нами сделали.
— Я прикажу тебя высечь, — хладнокровно произнес Симон. — Я продержу тебя три дня взаперти, если не прекратишь скандалить. Памфилий выберет время поговорить с тобой попозже утром.
Мизия немного помолчала, затем глянула мрачно на него и проговорила:
— Будет слишком поздно. Тогда уже ничего не поправишь. Умоляю, позволь мне увидеться с ним прямо сейчас. Это ему самому нужно. Он не простит, если ты прогонишь меня.
— Ладно, говори, в чем дело, я сам помогу тебе.
— Нет, ведь это ты во всем виноват, и теперь только он может спасти нас.
Симон велел рабам возвращаться к себе и, повернувшись к Мизии, спросил:
— Это в чем же я виноват?
— Ты не захотел помочь нам, — сказала она. — Вчера на остров пришел «Линос», и мою госпожу Глицерию вместе со всей паствой Хризии продали в рабство. Глубокой ночью нас разбудил городской вестник, велел собрать пожитки и идти в гавань. Глицерия сейчас плохо себя чувствует, с ней нельзя так обращаться. Мне удалось ускользнуть через виноградники, и теперь я ищу Памфилия. Это ты во всем виноват, потому что именно Отцы острова распорядились продать нас в рабство за долги.
Так оно все и было. Симон вспомнил, как несколько дней назад в его присутствии зашел разговор на эту тему. Тогда он не проявил к нему особого интереса и решил, что всех обо всем предупредят заранее и это позволит отделить Глицерию от остальных. «Линос» заходил на Бринос так редко, что Отцы острова даже опасались, что в ожидании этого торгового судна им придется не один месяц кормить всю компанию.
Внезапно Мизию осенило:
— Да ведь он же в храме! Как я могла забыть, что он дал обет молчания?! Где еще ему быть? — Круто повернувшись, она шагнула в сторону дороги.
— Тебе нельзя идти храм, — отрывисто бросил Симон. — Пошли в гавань, я выкуплю твою госпожу.
Он вернулся в дом за плащом и поспешил в город. Мизия едва поспевала за ним. Когда они спускались по извилистой лестнице на площадь, уже занималась заря. На фоне неба, прорезанного розовыми полосками рассвета, виднелись мачты «Линоса». Это было не только работорговое судно, но и передвижной рынок, где продавались иноземные яства, безделушки, одежда. Если остров был достаточно велик, «Линос» причаливал и устраивал для жителей ярмарку и цирковое представление. Вот и сейчас при раннем холодном свете занимающегося дня Симон разглядел возвышение на палубе с ярко раскрашенной палаткой, медведем на цепи, ручной обезьяной, двумя попугаями и много чем еще выставленным на продажу, включая общину
