покойной Хризии. Филоклий остался на берегу и добрых два часа стоял на парапете, привлекая короткими вскриками внимание своих товарищей. Как грек, он не мог быть продан в рабство, и теперь его предстояло вернуть на Андрос.
Симон спустился по ступеням на берег и вместе с Мизией сел в лодку. Пока договаривался с улыбающимся смуглым хозяином «Линоса», Мизия, встав перед Глицерией на колени, рассказывала, как все хорошо в конце концов обернулось. Но Глицерия не выказала радости. Она сидела между Апраксией и девушкой из Эфиопии, посреди тюков с одеждой, и от изнеможения даже глаз поднять не могла.
— Нет, — выговорила она, с трудом шевеля губами, — я остаюсь здесь, с тобой. Никуда не хочу идти.
Подошел Симон.
— Ты идешь со мной, дитя мое, — сказал он Глицерин.
— Да, счастье мое, — прошептала ей на ухо Мизия, — отправляйся с ним. Все будет хорошо. Он отведет тебя к Памфилию.
Но Глицерия продолжала сидеть с опущенной головой.
— Не хочу я никуда идти, — прошептала она. — Здесь останусь.
— Я отец Памфилия. Ты должна пойти со мной. И ни о чем не беспокойся, о тебе позаботятся как должно.
Наконец Глицерия с величайшим трудом встала на ноги. Мизия подвела ее к борту и, обнимая перед расставанием, прошептала:
— Прощай, любовь моя. И пусть боги принесут тебе счастье. Мы никогда больше не увидимся, но умоляю, помни обо мне, ведь я так тебя любила. И где бы мы ни оказались, не будем забывать нашу дорогую Хризию.
— Ты тоже идешь с нами, — бросил Симон Мизии, и та, привыкшая к еще большим сюрпризам, послушно последовала за ним.
Лодка доставила их на берег. По дороге все трое молчали. Тем временем гребцы «Линоса» опустили весла в воду, торговый корабль распустил свои яркие паруса и вышел из бухты на поиски новой добычи.
Солнце стояло уже высоко, когда Памфилий легким, беззаботным шагом возвращался домой. Тут он нашел Глицерию, которая мирно спала под присмотром его матери. С фермы не доносилось ни звука: мать, уже преисполненная осознания значимости своих новых обязанностей ангела-хранителя и сиделки бездомной девочки, велела, чтобы никто не шумел. Арго сидела у ворот со светящимися радостью от обретения новой подруги глазами. Симон еще раньше ушел на склад, а когда вернулся, повел себя, хоть и счастлив был безмерно, так, будто ничего не произошло. Такова уж его натура: он всегда оставался сдержан.
В ближайшие два дня всеми мыслями своими они оставались в комнате, где лежала девушка, а сердца их заново трепетали от тех робких требований, что предъявляла им красота и застенчивость Глицерин. Если не считать Памфилия, Симон лучше других понимал ее благородную сдержанность, и она тоже вполне понимала его. Между ними возникла дружба, не нуждавшаяся в словах. Но этому празднику добродетели не суждено было пройти испытание рутиной повседневной жизни, как не суждено было пережить смены настроений — от самобичевания до возрожденного мужества: на третий день у Глицерии начались боли, и к закату матери с ребенком не стало.
В ту ночь после многомесячной засухи пошел дождь. Несильный и равномерный поначалу, он затем распространился на всю Грецию. Над полями повисла плотная завеса воды. В горах дождь превратился в снег, а в море он отпечатывался на поверхности бесчисленными призрачными монетками. Большая часть жителей острова спала, но даже дремлющему сознанию долгожданный дождь принес облегчение. Он падал на урны, стоящие в ряд в тени, и все — здоровые, и больные, и умирающие — слышали, как над их головами по крыше барабанят крупные капли. Памфилий лежал, уткнувшись лицом в подушку. Он слышал, как первые крупные капли дождя ударяли по крыше, и знал, что и отец с матерью тоже слышат. Он повторял про себя назидание Хризии, добавляя к нему последние, с трудом выговоренные слова его Глицерин: «Не надо ни о чем жалеть, не надо ничего бояться». Повторял и вспоминал, как, почти незаметно скосив глаза, она указала на ребенка и произнесла: «Где бы ни были, мы всегда твои». Он тревожно вопрошал себя, где же его радость и где тот восторг, что был пережит несколько ночей назад, и как мог он быть столь уверен в красоте бытия? И тут ему вспомнились слова Хризии, сказанные одному из ее юных гостей, вернувшемуся на Бринос после долгого отсутствия. Он потерял сестру, и Хризия, мягко прикоснувшись к нему рукой, негромко, так, чтобы не смутить тех, кто никогда не переживал утрат, проговорила:
— Некогда ты был с нею счастлив. Так не сомневайся же, что сердечная убежденность в этом счастье так же верна, как сердечная убежденность в печали.
Памфилий понимал, что на протяжении последующих ночей ему предстоит почерпнуть из этих осколков мудрости достаточно сил, не только для себя, но и для других — тех, кто с таким тревожным ожиданием поворачивается в его сторону и старается постичь в его глазах секрет последних источников надежды и мужества: того, на чем можно основывать жизнь, того, чем можно жить. Но в смятении чувствуя, как уходят последние остатки мужества, он повторял: «Я славлю все живое, свет и тьму».
На море рулевой ежился под ливнем, а на горном пастбище пастух кутался в плащ. На холмах давно пересохшие русла ручьев вновь полнились влагой, и в ущельях эхом отдавался шум воды, устремляющейся вниз, обтекая камни и переливаясь через них. Но за плотной пеленой туч плыла в ярком своем сиянии луна, освещая Италию и ее курящиеся вулканы. А на востоке звезды мирно изливали свой свет на землю, которую скоро назовут Святой и которая уже тогда вынашивала драгоценное свое бремя.
Послесловие
Точная дата публикации пока неизвестна, но новой книге Торнтона Уайлдера предстоит сделаться подлинным литературным событием.
Мистер Уайлдер заметил как-то, что любая его книга является исследованием того, как мужчины и женщины встречаются со своею судьбой.
Замысел «Женщины с Андроса» возник в Лоренсвиллской школе весной 1928 года, в самом эпицентре литературного взрыва под названием «Мост короля Людовика Святого». Последствиям этого взрыва предстояло сыграть решающую роль в том, как и где «Женщина с Андроса» будет написана, оформлена и разрекламирована издателями, все теми же братьями Бонн. Это определит и восприятие новой книги со стороны критики и читателей, а также даст в руки автора инструмент для публикации пьес — другой его литературной страсти.
До публикации «Моста короля Людовика Святого», полностью перевернувшего его жизнь, Уайлдер четыре года (1921–1925) преподавал и работал воспитателем в Лоренсвиллской школе, после чего получил двухлетний отпуск без сохранения содержания, на протяжении которого завершил «Каббалу» и защитил диссертацию в Принстонском университете. Заработка с продаж первого романа не хватило на то, чтобы полностью посвятить себя писательству хотя бы в течение года. Уговорить издателя субсидировать его на это время тоже не удалось, и осенью 1927 года, за три месяца до публикации «Моста короля Людовика Святого», Уайлдер вернулся к преподаванию в школе.
К концу 1928 года объем продаж нового романа достиг в США и Англии трехсот тысяч экземпляров. Один из наиболее ярких дебютантов в американской литературе XX века, Уайлдер стал лауреатом Пулитцеровской премии, любимцем читающей публики в англоговорящем мире и состоятельным
