сторонником равных возможностей.
Но тогда он так и не смог их осуществить: ни в двенадцать лет, когда был толстым, вечно задыхавшимся коротышкой, ни в четырнадцать, когда так и не вырос, а разжирел еще больше, и лицо было усеяно тем, что, по мнению доктора Губермана, было наихудшим проявлением кистозных угрей, которое ему доводилось видеть за свою долгую практику. Дальше все пошло по мерзкому замкнутому кругу: вес стал источником постоянных тревог и несчастий, и Джим непрерывно что-нибудь жевал, чтобы успокоиться. Заглушал тревогу пиццей и пивом, отчего толстел еще больше, что, разумеется, по-прежнему отталкивало женщин. Он потерял девственность только на старшем курсе, с проституткой, которая, оценивающе оглядев клиента и выдув пузырь жвачки, настояла на позиции «сверху».
— Не хочу тебя обидеть, котик, — заявила она, — но думаю, иначе ты просто меня раздавишь.
«В юридической школе все могло быть по-другому», — думал он под успокаивающие аккорды Баха. Он еще немного подрос, и после той постыдной десятиминутной встречи с проституткой занялся бегом трусцой, и каждое утро отрабатывал маршрут Рокки по улицам Филадельфии (хотя был твердо убежден, что даже сам Рокки не смог бы осилить трех кварталов, чтобы не остановиться и не отдышаться).
Постепенно он начал худеть. Кожа очистилась, угри сошли, оставив постепенно блекнувшую паутину импозантных шрамов. Джим посетил стоматолога и привел в порядок зубы. Однако внешние перемены не устранили калечивших душу комплексов: безумной застенчивости и парализующего отсутствия адекватной самооценки. В первые годы работы в «Льюис, Доммел и Феник», стоило Джиму, несмотря на быстрый карьерный рост, услышать женский смех, он неизменно предполагал, что смеются над ним.
Но потом все каким-то образом уладилось. Он вспомнил вечер, когда стал полноправным партнером и вместе с тремя только что получившими повышение коллегами отправился в «Ирландский бар».
— Ночь нянюшек, — произнес один из них с многозначительным кивком.
Джим не понял, о чем он, но вскоре все стало ясно. Бар был набит ирландочками, голубоглазыми шведками, финками с французскими косичками. Над стойкой из меди и красного дерева звучали мелодичные голоса с разнообразными акцентами. От всего этого Джим онемел и оцепенел. Так и сидел в углу, мешая шампанское с крепким портером и светлым пивом, еще долго после ухода коллег домой. Сидел и беспомощно пялился на девушек, хихикавших и жаловавшихся на тяжелую работу. По пути в туалет он наткнулся на рыжеволосую веснушчатую девушку с искрящимися голубыми глазами.
— Осторожнее! — крикнула она и засмеялась, выслушав его неловкие извинения.
Ее звали Мев. Это она сказала, когда провожала его к с юлу.
— Партнер! — проворковала она под одобрительными взглядами подружек.
Джим и сам не понял, как очутился в ее постели. Он провел шесть незабываемых часов, пробуя на вкус ее веснушки и черпая полные пригоршни потрескивающего пламени ее волос.
С той ночи он превратился в самого настоящего… потаскуху. Только в штанах. Другого слова не подберешь. Он не был ни донжуаном, ни Ромео. Ни жеребцом, ни бабником. Джим был потаскухой, потому что воплощал в жизнь фантазии своей жалкой юности, в городе, который вдруг оказался полон сговорчивых молодых девушек, как и он, сторонниц секса без обязательств. Джим словно попал в волшебное царство, где то, кем он был (и сколько зарабатывал), каким-то образом компенсировало и даже перевешивало недостатки внешности. А может, и он похорошел. Или для этих женщин слово «партнер» звучало как призыв снять трусики.
Он не мог объяснить, почему няни, студентки, секретарши, барменши, сиделки и официантки буквально вешались ему на шею и для того, чтобы снять девушку, даже не было нужды идти в бар. В самом офисе нашлась делопроизводитель, которая была счастлива остаться после работы, запереть дверь изнутри, сбросить с себя все, кроме сиреневого лифчика и босоножек, которые застегивались на щиколотках, и…
«Стоп, — приказал себе Джим. Это неприлично. Постыдно. Унизительно. В конце концов, ему тридцать пять лет. Он партнер в уважаемой фирме. Его жизнь последние полтора года — непрерывный пир плоти. Пора остановиться. — Подумай, как ты рискуешь», — уговаривал он себя. Болезни! Жестокие разочарования! Рассерженные отцы и бойфренды! Те трое, ставшие одновременно с ним партнерами, уже женаты, а двое стали отцами. И хотя разговоров на эту тему не велось, без слов было ясно, что они избрали тот стиль жизни, который одобряли владельцы фирмы. Домашний очаг и возможные интрижки на стороне, лишь бы все было шито-крыто. Неистовые оргии с девушками, чьих фамилий Джим зачастую даже не знал, не для них. Отношение коллег стало меняться от благоговейного к почтительно-насмешливому. Скоро останется исключительно насмешка. А потом она сменится снисходительным отвращением.
А ведь есть еще и Роуз.
При мысли о ней Джим смягчился. Роуз далеко не самая хорошенькая из тех, с кем он встречался. Далеко не самая сексапильная. Она одевалась как невзрачная библиотекарша, а представления о соблазнительном белье не шли дальше штанишек из хлопка в тон такому же убогому лифчику. И все же было в ней что-то минующее раскаленные провода внизу живота и идущее прямо к сердцу. А как она смотрела на него! Словно на парня с обложки ее любимого дамского романа! Словно он оставил на парковке своего белого скакуна, чтобы продраться через заросли колючек и спасти ее! Удивительно, как на фирме еще не пронюхали, что происходит между ними, несмотря на запрет партнерам встречаться с помощниками адвокатов. Впрочем, может, он просто слеп? Может, все всё уже знают? А он поддается соблазну по сто раз за день, зная, что может разбить ее сердце!
Милая Роуз! Она заслуживала лучшего мужчину, чем он. И ради нее Джим решил постараться исправиться. Он уже сменил секретаршу на шестидесятилетнюю матрону, пахнувшую лимонными каплями от кашля, и целых три недели избегал заходить в бары.
Джим поставил «лексус» в подземном гараже и направился к лифту, твердя себе, что только Роуз может его спасти. Умница, сообразительная, способная и добросердечная. Именно такая девушка, с которой он хотел бы состариться. Провести остаток жизни. Джим поклялся себе, что ради Роуз он станет другим человеком. Но оглядывая трио щебечущих секретарш, которые вошли с ним в одну кабину, жадно потянул носом, вдыхая ароматы их духов, прежде чем судорожно сглотнуть и отвернуться.
11
— Зачем нам все это? — спросила Мэгги, плюхнувшись на переднее сиденье. Этот вопрос она задавала каждый раз, когда они отправлялись на футбольный матч. Вот уже почти двадцать лет раз в год приходилось ехать на стадион. Вот уже почти двадцать лет Мэгги задавала один и тот же вопрос. Вот уже почти двадцать лет ответ не менялся.
— Потому что наш отец — очень ограниченный человек, — пояснила Роуз. — Кстати, ты тепло оделась? Помни, мы играем с командой Тампы, а не едем к ним.
На Мэгги был черный комбинезон, черные сапоги с толстыми каблуками и короткая кожаная куртка с воротником из искусственного меха. Роуз же надела джинсы, свитер, шапку, шарф, варежки и широкий желтый пуховик.
Мэгги критически оглядела сестру.
— Выглядишь как матрац, на который помочились, — съязвила она.
— Спасибо на добром слове. Пристегнись.
— Сейчас, — отозвалась Мэгги, вынимая фляжку из карманчика куртки. Глотнула сама и протянула фляжку сестре. — Абрикосовый бренди.
— Я за рулем, — сухо обронила Роуз.
— А я выпью, — хихикнула Мэгги.
Ее смех напомнил Роуз о другом матче, в восемьдесят первом году, когда их отец, имевший весьма странное представление об отцовском долге, впервые купил сезонные билеты на трибуну.
— Мы ненавидим футбол, — сообщила ему Мэгги с абсолютной убежденностью десятилетней девочки в собственной правоте по любому вопросу. Майкл Феллер побледнел.
— Ничего подобного, — вмешалась Роуз, ущипнув сестру. Та громко ойкнула.
— В самом деле? — спросил отец.
