Генри Уайтхед
Губы
Невольничий барк «Корчмарь Саул» под командованием капитана Люка Мартина, прибывший из Картахены, встал на якорную стоянку в гавани Сент-Томаса, столицы Датской Вест-Индии. С мартиникской шхуны, пришвартовавшейся с подветренной стороны, спустили шлюпку; первый помощник отправился к начальнику гавани с просьбой разрешить переменить место стоянки. Шлюпка Мартина отстала ярдов на пятьдесят, и тот прокричал сошедшему на берег офицеру:
— Эй, передайте Лоллику, что я охотно поменяюсь с вашим капитаном местами. Что у вас на борту? Бренди? Беру шесть ящиков!
Офицер, французский мулат, кивнул и что-то пометил в своей записной книжке, не замедляя шага. Соседство рабовладельческого барка не располагало к радушию, и на лице француза, несмотря на выгодную сделку, было написано отвращение. Он коротко бросил через плечо: «Хорошо, капитан».
Мартин спрыгнул на берег, когда офицер уже исчез за углом какого-то портового строения, и отправился вслед, бормоча вполголоса: «Эге, красавчик! Болтаешь по-английски, на языке мореплавателей, а думаешь как? Не твои ли родственники набились у меня в трюме, а, красавчик?»
Поискав глазами фигуру мулата, Мартин никого не увидел, повернулся и направился по своим делам в форт. Колония нуждалась в черных рабах. Недавнее восстание на острове Сент-Ян изрядно поубавило численность темнокожего населения: французские и испанские войска не пожалели пороха. Этим вечером капитану Мартину представлялась удобная возможность выгодно сбыть часть своего груза.
Верный американской натуре, Мартин немедленно получил требуемое разрешение и к четырем часам уже был на судне, где вовсю шли приготовления к торгу. Брандспойты с забортной водой разбивали черную человеческую массу, под присмотром белых матросов выползавшую на свет из темных провалов люков.
Темнокожих, щурящихся под яркими лучами июльского солнца рабов окатывали мыльной водой, затем специальными щетками на длинных рукоятках наспех скребли тела и прогоняли под струями мощных брандспойтов. Вокруг корабля кружили местные лодчонки, переполненные любопытными папуасами. Ругань и угрозы третьего помощника побуждали их держаться на почтительном расстоянии.
К семи часам к барку причалили несколько яликов, в которых сидели солдаты, вооруженные карабинами с примкнутыми штыками. Сто семнадцать африканских рабов должны были пополнить западные плантации острова.
Разгрузка началась уже при свете ламп. Вдоль бортов разместился конвой, исключавший возможность побега. Портовый чиновник подсчитывал черных невольников, и плотно набитые, неповоротливые лодки усилиями других рабов медленно отваливали, направляясь к месту выгрузки.
В последней группе измученных африканцев шла стройная, высокая негритянка, прижимавшая новорожденного младенца к груди. Отстав от соплеменников, женщина укачивала плачущего ребенка и, кажется, мало обращала внимания на происходящее вокруг. Побагровевший от злобы Люк Мартин с силой подхлестнул ее. На стройных бедрах отпечатались кровавые рубцы. Не поворачивая головы, она произнесла несколько слов на диалекте або. Мартин бесцеремонно подтолкнул ее к трапу и грубо выругался, еще раз опустив плеть на блестящие голени.
Женщина с кошачьей гибкостью повернулась, проговорила те же слова и словно для ласки склонилась к плечу капитана. Ругательство застряло в глотке у Мартина; в следующую секунду он взвыл от боли: рука, выпустив плетку, зажимала рану на шее. Дюжина негров оттеснила его от женщины, которая скользнула в толпу, пока он мычал и тряс головой, не помня себя от боли. Не отважившись на преследование, он быстро спустился в каюту, чтобы перевязать рану. Мысль о возможных последствиях укуса приводила его в трепет; после крысиного человеческий укус самый опасный, и, если не обработать рану, легко может начаться заражение крови. Большие мышцы на шее были располосованы, как ножом.
Когда он появился, перевязанный на скорую руку обрывками полотенца, корабль покидал последний ялик, нагруженный рабами. На борту оставались двое жандармов и портовый чиновник с сумкой денег. Запершись в кормовой каюте, чиновник с капитаном целый час считали и перекладывали стопки монет, пока пузатая бутыль с ромом, не переставая, прохаживалась между двумя стаканами на столе.
В два ночи при бликах луны «Корчмарь Саул» направился к выходу из бухты. Следующим по курсу лежал Норфолк, штат Вирджиния, откуда, распродав оставшийся груз, корабль отправлялся вверх вдоль побережья, в родной Бостон.
Через пару часов, после трудностей, сопряженных с выходом даже из такой простой бухты, как Сент- Томас, Мартин передал штурвал вахтенному офицеру и спустился в каюту. Страшная рана на шее распухла — капитан послал юнгу за первым помощником, Мэттью Паундзом, чтобы тот промыл наконец и перевязал ее как следует. Было неудобно — проклятая тварь! — заниматься этим самому.
Размотав неумело положенную повязку, Паундз побледнел и отступил на шаг, пробормотав что-то невнятное. Куски бинтов, пропитанные кровью, остались лежать на полу. Видя его замешательство, Мартин выставил помощника за дверь и сам обработал рану.
В эту ночь Мартину не спалось. Его одолевали мысли о сделке, которую он заключил с короткоруким датчанином. Можно было продать всех невольников — пусть попотеют на сахарных плантациях. Однако приходилось соблюдать прежние договоренности. Духота и болезни изрядно порастрясли его груз за время долгого путешествия по Карибскому морю, между тем как предстояло доставить партию рабов в Норфолк. С каким удовольствием он утопил бы их всех и со спокойной душой повернул бы к родным берегам, в Бостон, где его ждала невеста и пышная свадьба, на следующий день после прибытия! Лидия! Капитана обуревало нетерпение, несмотря на то что «Корчмарь Саул» под всеми парусами стремительно продвигался к цели под попутными ветрами торговых широт.
Рана нестерпимо ныла. Боль не утихала ни на минуту. Капитан ворочался, ругаясь в теплоту ночи, но только перед рассветом впал в непродолжительное забытье.
Утром на шее пылал настоящий очаг изнуряющей, мутной боли. Люк Мартин проснулся и осторожно выпрямился, опираясь на обе руки. Шея не гнулась и не поворачивалась. Перевязка была мучительной, но он не стал звать помощников, кое-как справившись сам. Не было зеркальца, чтобы рассмотреть рану; капитан отпускал бороду во время плавания. Откупорив бутылку, он осторожно прижег больное место ямайским ромом; жгучая боль вызвала новый поток ругательств.
Стюард, занятый сервировкой стола, взглянул на него с удивлением, когда капитан появился на палубе. Ничего удивительного: от ноющей боли в шее он двигался боком, наподобие краба. Приказав поднять стаксели и убедившись, что они держат ветер, Мартин снова вернулся в каюту.
Обед застал его в дьявольски скверном расположении духа. Несмотря на попутный ветер, который с каждой минутой приближал корабль к родным бостонским берегам и к Лидии, никто из команды не осмеливался попадаться на глаза капитану. Распределив между тремя помощниками ночные вахты, без видимой причины обругав подававшего ему ужин стюарда, он заперся в каюте, где, сорвав рубашку и куртку, смочил саднящую рану маслом кокосовой пальмы. Боль распространилась до локтя левой руки; пронизала, казалось, каждое волоконце, каждый нерв его мускулистой шеи, сотрясая пульс, словно пойманное животное.
Процедура принесла некоторое облегчение. Он вспомнил, что сказала ему негритянка. Слова не походили на язык або, этот полудикий лингва франка, служащий для общения работорговцев с их черномазым скотом. Скорее, это был диалект какого-то континентального африканского племени. Значение слов оставалось непонятно, но несколько гортанных слогов напоминали пение жрецов ву-ду, совершавших кровавые жертвоприношения своим черным богам. Измученный перевязкой, Люк Мартин почти тотчас же заснул.
Во сне незнакомые слова бесконечно повторялись в его мозгу, и он понял, что они означают. По пробуждении в четыре утра, при свете зловещей луны и звуках корабельного колокола, рубашка капитана оказалась пропитанной холодным потом, капельки блестели на лбу и в густой бороде.
Страдая, он зажег свечу и выругал себя за то, что в течение дня не удосужился найти зеркальце. Герр Самнер, третий помощник, брился. Еще двое или трое матросов тоже. На борту по меньшей мере
