Бабаходжа? — вопили женщины.
— Куда бежите, гололицые?! Прочь, бесстыжие! — не своим голосом вдруг закричал Худайкул, и вместе с криком у него разжалась рука.
Женщины остановились, попятились и скрылись на своей половине.
Худайкул сверху вниз устало посмотрел на Бабаходжу и опять удивился. Знахарь, как ни в чем не бывало, уже держал в одной руке чайник, а в другой пиалу и спокойно, не спеша наливал себе чаю. Потом он поставил чайник на поднос и принялся прихлебывать из пиалы.
— Так горячиться нельзя. Нельзя так горячиться, Худайкул, — сказал он спокойно, не обращая внимания на то, что Худайкул стоит. — Ну не сговорились — сговоримся. Какая беда? Садись. У меня вот что, — продолжал он, когда Худайкул сел, — есть одна вещь такая. Ну, которая изгоняет. Для тебя не пожалею.
Он налил опять в пиалы чаю — Худайкулу и себе, подождал немного: не скажет ли чего Худайкул. Но тот молчал.
— Есть у меня чудотворная красная соль. Ее надо носить при себе, поближе к телу, в маленьких мешочках. Понял меня?
Худайкул с трудом разлепил губы.
— Понял.
— Ну, а ты мне за это… стеганое одеяло подаришь, новое, зеленое… Ну то, что сверху всех лежит на сундуке… да еще барана. А?.. Сговорились?..
— Сговорились.
— Ну вот и ладно. Пойдем за солью-то теперь ко мне.
В семье Худайкула все в точности исполнили так, как наказывал знахарь: зашили соль в маленькие треугольные мешочки, повесили каждому на грудь, а маленькому Ташпулату пришили к тюбетейке кожаный тумар, болтавшийся на ниточке с бусами.
Но не прошло и недели — издох теленок. Утром, по росе, наелся молодого зеленого клевера — и готов.
— Да что же это за напасть такая, а?.. Братец Бабаходжа?.. Смилуйтесь, — взмолился Худайкул, забыв про обиду. — Почему же это соль-то ваша красная не действует? Тумары-то эти самые, а?..
— Не проникла, — сказал знахарь. — Надо глотать. Глотать надо.
Волостной Абдулхай распорядился так: в доме у Худайкула поселится приезжая молоденькая сестра милосердия — Надежда Сергеевна Малясова, займет две свободные комнатки на мужской половине, где Худайкул никогда не жил, одну для себя, другую для своей амбулатории, а кучер Кузьма Захарыч Кукужев будет жить в доме дорожного мастера Филиппа Степановича Гордиенко.
Когда-то Филипп Степанович жил в Киеве, строил там торцовые и каменные мостовые. Но потом был взят в солдаты, в саперный батальон, и направлен в Туркестан на строительство шоссейных дорог. После демобилизации Филипп Степанович остался в Туркестане, женился, построил себе в Яркенте голубенький, со ставнями дом у самой дороги. Дом дорожного мастера виднелся с дороги сквозь зеленый палисадник, сбегавший с песчаного откоса к самым окнам, и был знаком каждому проезжему человеку, как были хорошо знакомы путникам кузница Курбана Ахмедова да его колодец с прозрачной сахарной водой у Безымянного кургана.
Конечно, дорожный мастер — не кузнец, к нему не пойдешь за помощью, если тебе надо ошиновать колесо или подковать лошадь. Но бывает, человеку в дороге занеможется и нужно полежать без тележной тряски, в холодке и покое час-другой либо нужно добыть каких-то желудочных капель, аспирина или стакан простой кипяченой воды, — это у Филиппа Степановича всегда, бывало, найдете. А то порвется в дороге сбруя и нужен дозарезу кусок веревки, либо ремня или проволоки какой-то, может быть, шило понадобится или еще что нибудь, — куда бежать?.. К Филиппу Степановичу Гордиенко, к дорожному мастеру; у него все найдется и никому от него ни в чем отказа не будет. Случилось и Кузьме Захарычу как-то раз забежать к Гордиенко за перочинным ножом, — года два назад, когда проезжал по этой дороге с фельдшером Веткиным, и с той мимолетной встречи крепко запомнили они друг друга.
Теперь можно себе представить, как рад был Кузьма Захарыч, услыхав распоряжение волостного поселиться у Гордиенко.
Кузьма Захарыч тут же отвел лошадь с дрожками к Филиппу Степановичу во двор, радостно здороваясь с ним, обменялся накоротке несколькими фразами и побежал поскорее помогать Надежде Сергеевне разобраться со своими вещами. Впрочем, ему почти тотчас же пришлось снова вернуться к Филиппу Степановичу и просить у него какой-нибудь, хоть крохотный, немудреный и ненужный в хозяйстве столик да еще стул или табуретку, потому что, как оказалось, Надежде Сергеевне не только не на что было присесть, но даже стакан чаю не на что было поставить.
— Прямо хоть на пол ставь, — сказал он весело. — Садись посреди комнаты на бердану, скрещивай ноги по-азиатски и пей. А ведь молода-молода. Совсем еще девчушка. Ничего не знает, не видела. Прямо жалко смотреть, — уже не весело, а грустно продолжал Кузьма Захарыч. — Гляжу, стоит посреди пустой комнаты, осматривается растерянно, молчит.
— Молчит?..
— Молчала, пока я не спросил ее: небось, мол, думаете, зачем приехала сюда?.. Трудненько вам будет первое-то время. Встряхнулась, как птичка, веселость на себя напустила, говорит: «Что вы, Кузьма Захарыч, какие трудности?..» Да вот столика-то нет, говорю. Поглядела на меня так это серьезно, повременила чуть, ответила! «Столик-то не мешало бы достать. Но ничего. Сегодня так обойдусь. А потом куплю. В Ташкент поеду и куплю, если здесь не найду. Трудностей этих я не боюсь, Кузьма Захарыч. А вот работать как буду? Языка-то не знаю». Научитесь, говорю, Надежда Сергеевна. Народ простой, хороший.
Кузьма Захарыч замолчал, а Филипп Степанович все стоял с таким видом, точно тот продолжал говорить, а он слушал внимательно да тихо, задумчиво поглаживал указательным пальцем густые сивые усы.
— Ходи изба, ходи печь… — сказал он загадочно, неизвестно зачем. И помолчал, перестал поглаживать пальцем усы и, склонив голову, глядел в землю. Потом поднял голову, положил свою тяжелую руку на плечо Кузьме Захарычу, сказал, твердо глядя ему в глаза:
— Спасибо, земляк.
— Спасибо? А мне за что? — опешил Кузьма Захарыч.
— Хорошего человека привез. Нужного человека.
— Так ведь это не я! Она сама.
— Знаю. В Ташкенте посоветовали, чтобы сюда ехала?..
— Да.
— И тебе тоже посоветовали?
— Ну?
— Пожилой такой человек, на одну ногу прихрамывает. С палкой ходит. Тяжелая такая палка, суковатая… Кузьма Захарыч молчал.
— Ладно. Одним словом, ходи изба, ходи печь, — сказал опять Филипп Степанович и потер энергично ладони, точно пришел с хорошего веселого мороза. — Будет у нас еще время с тобой побалакать. Будет. Давай для сестрички стол побачим.
Через четверть часа они принесли во двор к Худайкулу для Надежды Сергеевны стол, выкрашенный желтой охрой, две табуретки, венский стул. Несмотря на протесты и настойчивые увещевания Кузьмы Захарыча не брать этот стол, Филипп Степанович вытащил его из комнаты, даже не сняв клеенку в мелких голубеньких незабудках, взвалил стол себе на спину и понес ножками вверх, покрытый упавшей на него со стола клеенкой.
— Это ведь не для тебя стол-то. Чего же ты бузу-то льешь? — говорил он Кузьме Захарычу на ходу. — У нас в кухне есть еще один. Зачем нам два стола? Компаний больших не собираем. А соберемся, так можно и на кошме посидеть, по-нашенски, по-азиатски.
— Так вот и надо бы из кухни взять, — все еще возражал Кузьма Захарыч.
— Ничего, ничего, земляк. Этот тоже будет хорош. Дело ведь делаем. Чего ворчишь? Мы-то можем и
