— Не видал, а люди говорят. Видал только, когда она по кишлаку еще открытая бегала, лет пять назад.
— Так, стало быть, волостной не велел знахаря-то трогать?
— Не велел. Не смейте, говорит, к нему пальцем прикасаться.
— Верно, у знахаря курдюк большой, все грехи прикрывает, — опять сказал молодой батрак в рваной рубахе.
— Что же, каждый человек вскормлен сырым молоком. Мог и знахарь ошибиться.
— Худайкул вон не поглядел на его курдюк. Задал ему трепку за Бувинису.
— Не задал, — оказал Балтабай, подошедший в это время к односельчанам попросить щепотку зеленого табачку под язык. — Не задал, — повторил он уже шепеляво, сплевывая с языка прилипшие лишние крупинки. — А за шиворот подержал.
— И что, отпустил потом?
— Отпустил. Сам видел. Проходил как раз мимо… к Декамбаю за шилом ходил, а у него и у самого-то нет шила-то…
— Да ты ладно про шило-то… Про знахаря-то давай… Ну, услышал ты крики…
— Не стерпел да и остановился. Стою. Слушаю. Что это, думаю, у Худайкула во дворе делается. Только собрался поглядеть через дувал, стоп, думаю: грешно. Грешно ведь глядеть-то вором в чужой двор.
— Ну и не поглядел? Значит, ничего и не видел? А говоришь, видел.
— Видел, — повторил Балтабай, отвернувшись в сторону и снова что-то сплевывая с языка. — Я же говорю — не стерпел. Глянул через дувал…
— Ну, скажу я вам, односельчане, плох Худайкул. Плох, — сказал подошедший Декамбай.
— Что делать?.. Смерть у каждого из нас за спиной ходит.
— Будет, будет болтать-то. Чего вы его хороните? Погодите еще… Авось… и поможет девчонка.
— Пострадал человек на своем веку тоже немало, хоть и не беден. Не зря сказано: когда страдания дали скалам, — те не выдержали. Тогда их отдали человеку.
— Одним словом, вся надежда на эту вот русскую девчонку. — Что за девчонка — не пойму. Мужику любому под стать. Воину самому отважному. Вы поглядите на нее. Что она росточком-то?.. С канарейку — не больше. А характер неканареечный, — сказал Декамбай.
— Нет… Не птичье у нее сердце. Это верно, — подтвердил Балтабай.
— Не соглашусь с тобой, Балтабай. Птицы ведь тоже разные бывают. Что ты скажешь… Ну хоть про орла, про сокола?.. А?..
Балтабай что-то хотел ответить, но язык его запутался в табаке, который он собрался как раз сплюнуть, и Балтабай прошепелявил что-то совершенно невнятное.
— Сердце у девчонки орлиное, а душа голубиная, — сказал пожилой дехканин с уставшим тихим лицом. Видно, он прибежал сюда прямо с поля, повязанный поверх рубахи не платком-бельбагом, а черной волосяной веревкой в семь колец, за которой торчал серп, напоминающий нашу крестьянскую косу.
Декамбай поглядел на него и сказал:
— А у тебя, Тимур, вся душа на лице.
— У него постоянно так, — сказал все тот же молодой веселый босой батрак, взглянув на пожилого дехканина. — А еще Тимур — Железный. Тебе не иначе, как нарочно, в насмешку отец такое имя дал. Ух, братцы, — вдруг задохнулся он не то испуганным, не то восторженным шепотом — А уж лицом-то! Глядите, глядите, лицом-то до чего хороша! Царица!
— Э-э, долбишь, как дятел, в одно место. Красива да красива. У красивой на лице плова не едят. Это еще не самое главное.
— Ну, она и на ноги быстра и на руки ловка, — сказал Декамбай. — Эта у осла в ухе не уснет.
— Помоги ей аллах! Может это и будет для нас тот человек, который нам нужен, — поддержал его дехканин Тимур, заложив за свою черную волосяную веревку обе руки.
Прошло уже довольно много времени, как они стояли тут, во дворе у Худайкула, переговаривались негромко.
Сумерки хлынули во двор сразу со всех сторон, затопили его до краев. В небе зажглись звезды, смотрели с высоты к Худайкулу во двор, словно принимали участие в невеселой беседе с людьми, ждали, что будет. Но мужчины, сидевшие у дувала на корточках, стали потихоньку, незаметно, один за другим подниматься и уходить. Наступило время вечерней молитвы, да и дома у каждого были свои дела.
Когда уже поздним вечером Надежда Сергеевна вышла во двор, чтобы сказать людям то, что они хотели услышать, возле дувала сидели только Декамбай с Балтабаем, пожилой дехканин Тимур с волосяной веревкой на хилых бедрах, босой батрак в изорванной рубахе да неподалеку от них Филипп Степанович с Кузьмой Захарычем, стоя, тихо о чем-то разговаривали.
Едва все они заметили, что Надежда Сергеевна, устало обходя все еще кипящие самовары, движется по двору, как тотчас поднялись, насторожились в тревожном молчаливом ожидании. Она приблизилась к ним, молча постояла, медленно провела рукой по лицу.
— Они уснули, — сказала она усталым голосом. — Девочку старшую… Бувинису… спасти не удалось.
Наутро Худайкул поднялся с ощущением слабости и пустоты во всем теле, с трясущимися коленями, словно его неделю морили голодом, с водянистыми лихорадочными нарывами на губах, на носу и даже на щеках. Едва привстав, еще сидя на своей курпаче, он поглядел вокруг себя каким-то странным, потерянным взглядом, словно не мог узнать свою комнату, и остановил взгляд на незнакомом человеке.
— Ты кто такой? — спросил он, продолжая всматриваться в человека, в его яркие не по-мужски губы, опушенные мягкой русой бородой и усами, в его прищуренные тихие глаза, в спутанный виток темных влажных волос на лбу, в расстегнутый ворог рубахи. Худайкул даже поглядел на табуретку, на которой сидел этот человек и которой у Худайкула никогда не было.
Худайкул спросил — человек не ответил, и они оба помолчали, продолжая глядеть друг на друга, один сурово сдвигая брови, другой еще более сощурившись, словно улыбаясь.
— Чего молчишь?.. — снова спросил Худайкул.
— Да ты меня уже видел вчера, — ответил Кузьма Захарыч.
Худайкул кашлянул, пощупал, помял зачем-то свои колени.
— Здесь женская половина, — снова сказал он.
— Ну и что же! Я на твоих женщин не смотрю, — просто ответил Кузьма Захарыч. — Они там… в своей комнате.
— Они живы?..
— Живы.
— А Бувиниса… я знаю… слышал…
Худайкул уперся руками в пол, стал подниматься. Кузьма Захарыч помог ему.
— Брат, скажи… где она, эта русская, сестра моя?
— Она спит. Пусть немного поспит… Там… в своей комнате… на той половине…
— Ангелы хранители… Это они послали ее в мой дом. Худайкул шагнул через порог в другую, затемненную комнату, Кузьма Захарыч остался за его спиной. Надо было хоронить Бувинису. Дочь.
Весть о чародейке, вызволившей Худайкула из когтей дьявола, спасшей от смерти целую семью, стала известна утром всему селению. Женщины под паранджой, перекликаясь из-за калиток и дувалов негромкими голосами, шли из двора во двор, собирались небольшими группами то в одном дворе, то в другом, взволнованно обсуждали это необычайное событие; на улице можно было увидеть оживленно беседующих мужчин, и белобородых стариков аксакалов, и степенных рассудительных пожилых людей, и босоногих бессемейных молодых батраков, пришедших сюда на заработки из других мест.
Кому-то, должно быть, все это показалось опасной крамолой. В тот же день под вечер по улицам селения дважды проехал верхом на коне жандармский ротмистр в сопровождении волостного Абдулхая, одного усатого унтер-офицера и двух молоденьких казаков. Но к этому времени в селении уже было тихо, и ни на главной проезжей улице, где стоял за палисадником голубенький домик дорожного мастера и высились массивные, резные, наглухо закрытые ворота волостного управителя Абдулхая, ни в тесном пыльном
