— Надира! Сестрица! Заезжайте к нам. Входите, отдохните!
— Пожалуйста, к нам, милая сестра! Просим. Вы у нас давно не были.
— Ради всевышнего, не проходите мимо нашей калитки! Посмотрите, что с моим первенцем! — раздавалось со всех сторон.
— Сестричкк мои милые! Мамушки родные! У всех ведь я буду. У всех. Я ведь к вам и приехала! — отвечала Надя, всегда чуть взволнованная шумной встречей.
В селении Карасу, что значит в переводе Черная речка, Надю, как и всюду, встречали радушно, с тем волнением и радостным нетерпением, которые у добрых людей невольно рвутся наружу при виде дорогого гостя. Надя Малясова была еще очень молода, но уже твердо успела приметить одну характерную для всех людей черту: чем беднее была семья, тем теплее, сердечнее, радостней встречали ее в этой семье, и чем богаче, тем сдержанней, прохладней, иной раз даже с видимой неохотой и неприязнью впускали в дом.
Часто у байских калиток ее встречал сам хозяин, минуту молча, величаво оглядывал ее, потом затевал остроумный разговор, недвусмысленно на что-то намекая.
— Ты русская?.. Значит, неверная, кяфирка?.. Говорят, кушаешь свинью?.. Неужели кушаешь?.. Неужели это правда? Бе-э. Тьфу! Такая красивая, молодая, а кушаешь свинью. И у тебя, наверно, муж есть?! Какой счастливый муж. И он тоже свинью кушает?! Но-о? Ну-у?! Пф-пф-пф!.. Бе-э… Свинью ест. Хи- хи-хи… А сестра у тебя есть? А братишка маленький есть?.. Он такой же белый, как ты?.. Жалко, что ты не мусульманка. Пустил бы тебя в дом, да не могу. Я ведь правоверный человек, мусульманин. А ты свинью кушаешь. Бе-э…
Надя терпеливо выслушивала издевку, потом доставала из ридикюльчика лист бумаги с серыми залохматившимися полосками на сгибах, строго говорила:
— Прочтите. Это для вас.
— Ты смеешься? Почему я должен читать какую-то бумагу?!
— Это распоряжение уездного начальника Хомутова. А это вот от волостного управителя Абдулхая. — Она доставала еще одну бумажку. — Прочтите.
— Так я… Видишь ли… Не сподобил аллах знать эту премудрость… читать. Ну… скажи, что там, в этих пергаментах… Сама скажи.
— Здесь распоряжение, которое касается всех мусульман, проживающих в данном уезде и в данной волости, в интересах здоровья их семей, — мужчин, женщин, детей, особенно больных малярией, — допускать меня, русскую женщину, сестру милосердия…
— Входи. — Он открывал калитку и, сделавшись вдруг молчаливым, насупленным, шел впереди нее и, кажется, нарочно старался, чтобы кожаные кавуши его с лаковыми носками и открытыми задниками особенно шумно шаркали по земле и шлепали его по голым расплюснутым пяткам.
Тем более удивительной и странной показалась сейчас Наде та тишина, которая встретила их, когда они въехали в Карасу. Лошадь шла шагом. Миновали первые высокие ворота с врезанной в них едва приметной низенькой калиткой, потом вторые, третьи…
Надя тревожно прислушивалась, смотрела вперед, вдоль узкой кишлачной улицы, но не было ни радостных детских и женских голосов, как в прошлые приезды, ни шумных ребятишек.
— Кузьма Захарыч, что это, а?.. — спросила Надя и вдруг почувствовала, как у нее стало сухо во рту, захотелось пить.
— Что?.. — отозвался Кузьма Захарыч.
— Тишина такая…
Кузьма Захарыч не ответил.
Внезапно Надя встрепенулась, радостно улыбнулась. Впереди, из раскрытой калитки, вышел лет шести мальчик с косичкой на коротко остриженной голове — знак особой нежной любви родителей к единственному сыну, и совсем нагишом. Мальчик с любопытством глядел на приближающиеся дрожки, готовый, очевидно, в любой момент скрыться опять за калиткой.
— Эй, Рахматджан! — окликнула его Надя. — Поди сюда. Вот конфеты, Рахматджан!
Но мальчик только мелькнул своей загорелой ягодицей да косичкой, упавшей ему на ухо, и скрылся во дворе. Надя заметила, как кто-то другой, должно быть взрослый, успел затворить калитку.
Надя прикусила губу, продолжала молча, с прикушенной губой, поглядывать на дувалы и калитки.
— Что это значит?.. — снова в тревоге спросила она.
— Давайте подъедем к Мавлянычу, — посоветовал Кузьма Захарыч, не ответив опять на ее вопрос.
Мавлян Кенжаев, прозванный Кузьмой Захарычем на русский лад — Мавлянычем, слыл в Карасу последним по бедности человеком. Жил от кишлака на отшибе, в стороне, в глиняной мазанке без единого оконца, но зато с вечно открытой дверью. Однако на этот раз дверь против обыкновения оказалась закрытой. У Мавляныча было семь человек детей, которые всегда шумно и радостно встречали Надю еще далеко от дома; шли потом рядом, густо, по-муравьиному, облепив ее со всех сторон. Закрытая дверь и тишина вокруг мазанки Мавляныча еще больше насторожили Надю. Она подошла к двери, остановилась, поглядела еще раз по сторонам.
— Нас никого нет дома, — вдруг сказал за углом детский голос.
Надя невольно улыбнулась.
— Ай-яй-яй! — отвечала она с укоризною. — Разве гостей так встречают?!
— Все равно… нас нет дома, — опять подтвердил тот же голос.
— Да кто это там со мной разговаривает? Ну-ка выходи сюда, — добродушно-строго потребовала Надя.
Вначале никто не показывался, потом из-за утла несмело появился уже довольно рослый, лет десяти мальчуган с насупленным и смущенным лицом.
— Арслан! — удивилась Надя. — Кто это тебя научил… — укоризненно продолжила было она, но вдруг сменила тон и сказала шутливо — А-а, значит, ты со мной пошутить задумал. А белой лепешки хочешь?..
— Отец… будет ругать меня…
Не успела Надя что-нибудь еще сказать мальчугану, как дверь вдруг быстро отворилась изнутри. За порогом стояла босая женщина в длинных по щиколотки домотканых штанах, в просторном платье с широкими рукавами.
— Ой, доченька! Зайдите. Не сердитесь на нас, ласточка милая. Я вам все расскажу, зайдите. Нет, отец у нас добрый, Арслан. Разве он может тебя ругать?! Он сам был против этого.
Надя шагнула через высокий порог в прохладный сумрак, и они ласково обнялись с женщиной по узбекскому обычаю, присели на пол за разостланный на циновке цветастый платок.
— Стыдно нам, стыдно. Уж не вы ли нам столько добра делали, а мы чем же с вами расплачиваемся?! — говорила Рыхси, жена Мавляныча, разламывая желтую рассыпчатую кукурузную лепешку и кидая в рот крошки с ладони.
— Да ведь я думаю, это не вы придумали мне такую встречу, — сказала Надя.
— За ваше-то доброе сердце? За гостинцы за ваши?.. Вот и платье мое, и рубашки у Арслана… Все ведь это…
— Гостинцы — это чепуха, Рыхси, чепуха. Ну что вы такое говорите, ей-богу! Не надо об этом. Не обижайте меня, — перебила ее Надя.
— Так ведь вот все наш Исламбек, староста да ваш знахарь Бабаходжа нашептали нашим мужьям…
— Что нашептали-то?
— Ну вот это самое… Против вас… Чтобы, значит, в кишлак вас не пускать.
— Вы говорите — Бабаходжа? Знахарь? А когда же он был у вас?
— Да он и сейчас здесь. У Тешабая-лавочника сидит.
— Ну, мне теперь все понятно, — сказала Надя, чуть побледнев. — Если не хотите, чтобы я приезжала…
Рыхси бросилась ее обнимать, поспешно приговаривая:
— Нет, нет, сестра… Не сердитесь на нас… На наш кишлак не сердитесь! Ведь это не мы… не народ, то есть… Народ вас любит…
