Шепот становился все более натужным, свирепым, и Надя, наконец, не выдержала. Она быстро поднялась, взялась за спинку кровати, намереваясь перешагнуть через Августа.
— Куда ты, Надюша? Тебе нельзя! — всполошился Август, вскакивая вслед за ней с постели. Но она уже быта на полу.
В одной длинной ночной сорочке, ступая узкими босыми ступнями по земляному полу, она подошла к окну, откинула легкую, как дым, марлевую занавеску, выглянула во двор.
На мгновение она зажмурилась и ничего не увидела. Яркий утренний свет ослепил ее. Когда она снова открыла глаза, этот свет словно пронизал ее насквозь, осветил всю ее изнутри новой и по детски чистой радостью.
— Боже мой, Август! Я, оказывается, совсем здорова! — сказала она, хотя, кажется, намеревалась сказать что-то совсем другое, должно быть, то, что она увидела. А увидела она прежде всего Худайкула, грозно во весь рост стоявшего перед кем-то прикорнувшим у стены, кого Худайкул загораживал своей сутулой спиной, полами распахнутого халата; увидела Филиппа Степановича Гордиенко, спокойно и хмуро курившего, из мундштука самокрутку, сидевшего на краю земляной террасы и ни малейшего внимания не обращавшего на то, что там за его спиной говорил кому-то возмущенный Худайкул.
Худайкул, видно, вдруг забыл, что надо соблюдать тишину, и закричал, совершенно выведенный из терпения:
— Да ты что, собачонок, огрызаешься?! Ты чего хочешь?! А?.. Чтобы я взял тебя за шиворот и выкинул с моего двора вместе с твоим нищенским узелком?!
— Не говорите так, дядя Худайкул. Это не нищенский узелок, — послышался звонкий мальчишеский голос.
— Э! Э! Дядя Худайкул! Хозяин! — закричала в это время Надя, и тут ее все заметили.
Но она снова скрылась за занавеской. Несмотря на протесты Августа, она оделась и вышла на террасу.
Скоро ей стало известно все. Оказывается, с самого раннего утра во двор потянулись женщины — все были обеспокоены здоровьем Надиры, которая за четыре с лишним года стала для каждой семьи в селении родным, близким человеком, всем хотелось ее повидать; некоторых из них Худайкул узнавал под паранджой по голосу, некоторых не узнавал: все они оказались до крайности настойчивы, требовали непременно пропустить их к Надире. Сначала Худайкул был терпелив и спокойно убеждал их, что она больна и лучше будет, если ее не станут тревожить, но эти уговоры, вразумления и убеждения ни на кого не действовали, тогда Худайкул начал хитрить, прибегать к уловкам, врать и в конце концов сам запутывался в своем вранье, стремясь во что бы то ни стало убедить, усовестить строптивых, посетительниц и выйти из этого нелегкого поединка победителем.
— Понимаете, соседки, нельзя! Не могу я вас к ней пустить, — все еще терпеливо убеждал Худайкул женщин, но было заметно, что он сдерживает себя, что его терпение, похожее на до предела натянутую струну, лопнет, если ее хоть чуточку еще потянуть вверх.
— Ну почему? Почему нам нельзя взглянуть на нее издали, через порог? — бойким шепотом спрашивала из-под черной непроницаемей сетки, опущенной на лицо, какая-то, судя по голосу, молодая женщина.
— Так я вам объяснил, «почему»! — не сдержавшись, крикнул Худайкул.
— Почему? — не отступала женщина.
Худайкул выпучил на нее глаза. После того, как он не выдержал, крикнул и даже топнул ногой, он с облегчением подумал, что сейчас они повернутся и уйдут. Но не тут-то было. Они настаивали на своем. Ай да бабы! Ну и нечистое же их отродье! Недаром говорят, будто их дьявол на свет произвел. А еще мусульманки! Где же их скромность, покорность мужскому сословию? Когда они так научились разговаривать?!
— Мусульманки! — сказал он укоризненно.
— Что «мусульманки»! Разве мы не люди?! Разве нет в нас чести и совести!
— Если человек сделал для нас столько хорошего… Если она сестра наша!
— Да-да, родная сестра попала в беду!
— А мы не можем по вашей воле ее навестить? Пустите нас! — приглушенно загомонили они все сразу, так что Худайкул сначала зажал уши, а потом замахал на женщин руками.
— Остепенитесь. Тише! — попросил он, морщясь. Они притихли. Должно быть, им показалось, что они сломили сопротивление этого упрямого человека.
Но Худайкул не забыл и не мог забыть того, что сделала для него Надя. «Ведь если б не она, — думал он, — как ангел хранитель явившаяся в страшную минуту в мой дом, что бы теперь было?! Где бы сейчас находился Худайкул?!» В глубине души у него почему-то никогда не было уверенности в том, что после смерти он переселится в райские сады аллаха, будет пить шербет, внимать божественной музыке и обнимать девственниц. Он больше надеялся на то, что угодит куда-то в преисподнюю, свалится туда, как куль, на вечные и страшные муки. А уж если сказать откровенно, то Худайкул знал, что смерть — это прах, ничто, вечный, страшный, черный сон в могиле, в земле. Он боялся смерти, и был благодарен Наде всегда, всю жизнь, любя ее больше родной дочери. Вот почему он был непреклонен в том, чтобы теперь, когда Надя была больна, уберечь ее от всех волнений, беспокойств, лишних глаз. Ради этого он мог быть железным человеком. Но женщины не могли, не хотели понять Худайкула.
— Почему? Почему вы нас не пустите? — настойчиво спрашивала все та же молодая женщина под чачваном.
— Потому что ее нельзя беспокоить. В сотый раз говорят вам, — снова, набравшись терпения, говорил Худайкул.
— А мы в сотый раз вам объясняем, что не будем ее беспокоить. Мы только до порога. Поглядим на нее — и назад. Даже за порог не ступим.
— Не были бы вы женщинами… людьми были бы… можно бы и поверить… А то ведь, вас пусти до порога, так вы там базар устроите.
— Не устроим базар. Молчать будем. Хлебом клянемся.
«Ну вот… что им теперь ответишь?» — мучительно думает Худайкул, но светлая догадка рассеивает мучения.
— Спит она. Спит с мужем, — говорит он язвительно и злорадно. — Поглядеть хотите? Идите. Только не знаю, что вы скажете мужьям после этого.
Женщины вновь замолчали и уже, кажется, готовы были уйти. Но вдруг одна из них подбоченилась под паранджой и спрашивает Худайкула:
— Значит, какая же она больная, если рядом муж лежит? А? Значит, не больная она, а здоровая.
— Ну как же вам не стыдно этак-то вот говорить, а? И ее обижаете, и меня. Будто я обманываю вас.
— А что, разве не обманываете? То говорите больная тревожить нельзя, то, оказывается, с мужем спит.
«Вот ведь народец! Что им теперь-то сказать?..» — снова морщась, думает Худайкул, но вдруг находит ответ.
— Так ведь муж-то все равно в комнате. Мужчина он или нет?
— А мы не будем снимать чачваны. Постоим у порога и уйдем.
Худайкул вдруг очень много набрал в себя воздуху, задержал его в груди и выдохнул вместе с криком:
— Не пущу! Уходите прочь!
Женщины поняли, что упрямство этого человека не сломишь, внезапно замолчали и ушли.
Наде стало известно, что стычки с женщинами происходили у Худайкула все утро. Будто сговорившись, они, подобно журавлиной стае, цепочкой тянулись по переулку друг за другом, и Худайкул неотступно стоял у двора возле пружинистого, сложенного из таловых ветвей мосточка, между двух столбов, где он все собирался поставить калитку, но до сих пор так и не поставил. В это утро он, должно быть, не раз покаялся, что не сделал калитку, не огородил эту часть двора дувалом с улицы. Наконец терпение его лопнуло, и Худайкул просто стал гнать их от двора, как гонят стадо гусей, которые уходят с сердитым шипением и возмущенным гоготом. Неожиданно они перестали его мучить, исчезли и больше не появлялись.
