счастливый…
Голос ее пресекся. Из-под прикрытых густых ресниц побежали по лицу слезы.
— Не надо об этом, Надюша. Слышишь, не надо, — попросил Август.
— Хорошо, — сказала она шепотом. — Только… не будь таким мрачным. Хочешь быть веселым? Скажи, хочешь?..
— Хочу.
— Тогда отвернись на секундочку.
Он покорно исполнил ее просьбу.
Она легко спорхнула с кровати, что-то делала у него за спиной, щебетала по-птичьи:
— Нет, нет, не оглядывайся. Потерпи еще секундочку. Только одну секундочку. Ты ведь у меня послушный, правда?! Послушный, красивый, умный. А самое главное — мой муж. Неужели ты мой муж? Вот уж не верю! До сих пор не верю. Никак.
— Почему?
— Не знаю. Иногда на миг вдруг представлю себе такое: будто уехал ты… обратно в Петербург. И я снова одна. А иногда, ты знаешь, кажется… Впрочем, ну-ка оглянись теперь. Посмотри на меня.
В длинном платье из черного бархата, из-под которого чуть виднелись замшевые туфли, прошитые по верху тонкой золотой строчкой, в сверкающих солнцем камзольчике и тюбетейке, с длинными косами, перекинутыми на грудь, Надя стояла перед Августом словно сама сказка, словно живая добрая Ширин.
— Ну, что ж ты молчишь? А?.. Или я тебе не нравлюсь? — спросила она, по-детски обиженно надувая губы.
— Надюша… Ты так хороша! Так сказочно прекрасна в этом своем прелестном наряде! — сказал он восторженно.
Ей было приятно это услышать.
Чтоб скрыть румянец, она наклонила голову и прошлась по комнате, делая вид, что разглядывает свои туфли.
— А знаешь, — сказала она, останавливаясь и вскидывая голову, — румянец еще горел на ее щеках, — нам надо с тобой поехать в город. У меня там масса дел. И потом… нам надо, просто очень надо побыть в городе. Недавно, когда мы были в селе Воздвиженском, мне попалась в руки газета…
— Какая?
— Не помню. Кажется, «Туркестанские ведомости». А что? Почему тебя интересует, какая газета?
— Может быть, «Русский Туркестан»? — снова спросил он, не ответив на ее вопрос.
— Может быть. Да-да, «Русский Туркестан? Так вот там была статья о Комиссаржевской. Она обещает быть в Ташкенте. И нам непременно надо ее посмотреть.
— В прошлом году… во время революционных волнений в Петербурге она читала крамольные стихи в своем театре, — жестко сказал Август.
— Ты слышал сам?
— Нет, но об этом говорил весь город.
— Тогда почему же она на свободе, а не на каторге?
— Великодушие монарха. А потом… все-таки знаменитость.
Август помолчал, потом вдруг неожиданно усмехнулся.
— Теперь мне понятно, почему именно газета «Русский Туркестан» гуляет здесь по русским деревням.
— Почему?
— Потому, что там печатаются подобные статьи. Вся хроника революционных событий. И я не напрасно спросил тебя, какая газета попала тебе в руки. Я даже знаю, кто ее развозит по деревням.
— Кто?
— Твой кучер.
— Кузьма Захарыч?
— Да.
Бледнея, Надя долго, молча смотрела на Августа, потом, присела на кровать, бессильно положила руки на колени.
В это время за стеной, на дороге, раздался стук колес, затем во дворе на террасе послышались шаги.
— Дверь-то на замке, — сказал чей-то женский голос.
— Так не та дверь. Вот эта. А там амбулатория, — ответил полушепотом другой, мужской голос, в котором и Надя, и Август сразу узнали Кузьму Захарыча.
Дверь отворилась, и Кузьма Захарыч, чуть пригнувшись, шагнул через порог. Следом за ним вошла женщина.
— Кого я вижу! Надежда Сергеевна! Голубушка! Вы здоровы?! — воскликнул Кузьма Захарыч, обрадованный и тем, что видит ее на ногах, здоровой, и тем, что видит ее в таком необычном, блистательном, царственном наряде. — Или, может, вы собрались куда-нибудь? Не к губернатору ли?
— А к губернатору можно явиться в этом наряде? — пересиливая смущение, сказала Надежда Сергеевна. Она была ошеломлена внезапным появлением этих людей и смущена, что они застали ее врасплох в такой необычной и пышной одежде.
— К губернатору? — переспросил Кузьма Захарыч. — Можно. Вот я и спрашиваю: может, вы к нему собрались? Может, он здесь?
— Как? Почему здесь? Он? Генерал-губернатор… Здесь? — ничего не понимая, спрашивала Надежда Сергеевна.
— Вы позволяете себе болтать лишнее, дорогой Кузьма… — вдруг сказал. Август.
— Что лишнее, Август Маркович?
— Генерал-губернатор — начальник края. И вы, как старый солдат… не должны говорить о нем в таком фамильярном тоне. Должны уважать.
— Кого уважать? Его уважать? Этого палача?
— Что-о?!
Август белый, со стиснутыми кулаками шагнул к Кузьме Захарычу.
— Успокойтесь, Август Маркович. Я ведь знаю, что говорю. Зверюга. Палач — этот самый генерал- лейтенант Деан Иванович Суботич. Он всего и года-то не управлял краем. Сегодня у нас что? Какое число? Двадцать второе сентября 1906 года?
— Кузьма Захарыч!
— Сейчас, Надежда Сергеевна. Сейчас, голубушка. Я ведь вижу, вы на ногах! Стало быть, хворь ваша позади, — сказал он мягко. — Ну и хорошо. И даже преотлично. А то вот кроме госпожи Ягелло Маргариты Алексеевны и ехать никто не хотел. Госпожа Ягелло, как и вы, сестра милосердия. Да вы, должно быть, и знакомы даже. А врачей нет. Не мог никого уговорить. Боятся.
— Боятся? Чего боятся?
— Ехать далеко. А в городе все кипит. Волнения. Манифестация. Вот и боятся. Только вот госпожа Ягелло… Да вы займитесь пока, Маргарита Алексеевна, — обратился Кузьма Захарыч к спутнице, все еще молча стоявшей позади него у порога.
— Да нет… ничего… Не беспокойтесь, пожалуйста. Я ведь уже здорова, — внезапно заволновавшись и опять начиная смущаться, заговорила Надежда Сергеевна. — Вы скажите, ради бога, что там, в Ташкенте, Кузьма Захарыч? Неужели продолжается 1905 год? А вы раздевайтесь, пожалуйста, коллега. Раздевайтесь. Август, помоги.
Но ни Август, ни Ягелло не слышали Надю. Все стояли и смотрели выжидающе на Кузьму Захарыча.
— А?.. Кузьма Захарыч? Неужели продолжается 1905 год? — снова спросила Надя, зачем-то прижимая к груди скрещенные руки и не замечая этого.
— Да. Продолжается. Опять бастуют рабочие конного трамвая. Вот уже третий день — с двадцатого сентября — бастуют служащие разных торгово-промышленных предприятий. Третью неделю не приступают к работе служащие почтово-телеграфного ведомства. Шестого сентября 1906 года убит прокурор Ташкентской судебной палаты действительный статский советник Шарыгин. Четыре дня тому назад убит
