изможденной женщине с обветренными, словно посыпанными солью и растрескавшимися в кровь губами.
Она видела, как женщина зачерпнула черной железной кружкой воду из грязного придорожного арыка, поднесла кружку ко рту.
— Нельзя пить эту воду! — с ласковым убеждением, уже спокойно сказала Надя, словно она говорила это ребенку, а не взрослому человеку.
— Это почему же? — грубо спросила женщина, — Продажная, что ли, вода-то?
— Что вы! Нет. Не продажная. Просто она грязная. Может быть, заразная даже. Ведь здесь город. А в городе вода всегда грязная, — с тем же мягким, добрым убеждением продолжала Надя.
Женщина помедлила, заглянула в кружку и вдруг сказала, посмотрев на Надю белыми злыми глазами:
— Все одно подыхать. Скорее отмучаюсь. — И выпила всю воду до дна, — От какой заразы ни подыхать, только бы подохнуть. Все лучше, чем жить, — прибавила она, сгибаясь и кладя кружку на место.
Всякий раз после этого, подходя к библиотеке, Надя смотрела на белое здание городской думы уже не с прежним равнодушием, а с какой-то смутной неприязнью, точно там сидели ее личные враги. Сейчас к этому чувству еще примешивалось легкое волнение. Она была уверена, что Путинцев встретит ее хорошо, может быть, с той же учтивостью и любезностью, как вчера, хотя ей этого как раз не хотелось. Вчера была другая обстановка, Путинцев был сильно навеселе, и это можно было понять. Но сегодня у нее серьезное дело, и его любезности будут неуместны. Но, говорят, что мужчины все одинаковы, они не смотрят на обстановку, если им нравится женщина, особенно старики. От этого было еще более неприятно идти туда, в эту думу, но что поделаешь, придется терпеть: все будет зависеть от этого разговора с Путинцевым.
Пройдя мимо двух городовых, она вошла в приемную и попросила о себе доложить. Личный секретарь Путинцева — в золотом пенсне, с тонкими черными усиками — чем-то очень расстроенный, не обратил на нее внимания. Он, вероятно, что-то потерял и не мог найти, хватался за собственные карманы, выдвигал ящики стола, но безуспешно. Наконец он подпер кулаком подбородок и задумался.
Надя терпеливо ждала. Огляделась. В приемной было три двери: две высоких, массивных, обитых черной кожей (одна вела в кабинет городского головы Путинцева, вторая — к его помощнику Мушкетову), находились друг против друга; третья — простая, дубовая, с толстой тутой пружиной — в коридор; оттуда и вошла Малясова.
Внезапно секретарь встрепенулся, отогнул угол зеленого сукна, и лицо его просветлело. Он взял из- под сукна новую хрустящую «красненькую» кредитку, достал из кармана кошелек, немного поколебался: видно, ему очень не хотелось мять новенькую кредитку, но она была в два раза больше кошелька, и все- таки ее пришлось сложить вдвое, примерить — войдет ли, не помнется ли, потом скрепя сердце — это было видно по его болезненной гримасе на лице — сложить вчетверо. Едва он спрятал кошелек в карман, настроение его поправилось. Он поднял голову, увидел Малясову, сказал:
— О! Простите. Вы к кому?
— Моя фамилия Малясова. Доложите, пожалуйста, его превосходительству…
— Степану Романовичу Путинцеву?
— Да.
— По какому делу, позвольте узнать?
— Это я сама ему скажу.
— Нет. Хоть вы и прелестная женщина…
— Перестаньте паясничать, — строго сказала Надя. — Прошу вас — доложите.
Чиновник рванулся было в кабинет Путинцева, но в это время зазвонил телефон, висевший на стене, и тот метнулся назад.
— Кастальский слушает. Да-да, Кастальский. Его превосходительство? Разумеется. Тоже у себя. А что случилось? Нет, вы можете мне сказать. Что? Забастовка? Демонстрация? Движется к зданию городской думы? Минуточку, минуточку… Я доложу его превосходительству. Поговорите с ним сами. Да.
Вмиг Кастальский скрылся за дверью кабинета Путинцева. Тотчас в разных местах зазвонили телефоны. Слышался возбужденный говор. Из второй двери поспешно вышел Мушкетов — высокий, черноволосый, плечистый — и скрылся в кабинете у Путинцева.
«Значит, как вчера?.. Опять манифестация? — радуясь, страшась и волнуясь, думала Малясова. — Где же?»
Из кабинета долго никто не выходил. Малясова поглядела в окно, взятое в холодную монастырскую решетку, усмехнулась вслух:
— Решетка… Для чего? Против кого?
Она обернулась, поглядела на другое окно, без решетки, приблизилась к нему, снова усмехнулась.
«А-а… То выходит на улицу. А это во двор».
Перед окном, во всю стену, была длинная деревянная терраса, должно быть, никому не нужная, грязная, захламленная. Справа от окна, поперек террасы, стоял кожаный диван с отломанными ножками, на нем были набросаны какие-то рогожи, старая мешковина, сломанный венский стул; слева у столба валялся чей-то бронзовый бюст, грязный, запыленный.
«Что же это за бюст? — пристально рассматривая его, мысленно сказала себе Малясова. — Боже мой… Да это Пушкин! Курчавый… с бакенбардами… Пушкин! Среди мусора и старой рухляди?!
Она выбежала в коридор, стала искать выход во двор, на террасу.
— Скажите, как мне попасть во двор? Где выход? — спросила она у городового.
— А вам зачем? Туда нельзя, — сказал городовой, но, поглядев, как она нетерпеливо ждет ответа и морщится на его медлительность, махнул рукой на темный коридор вправо, добавил. — Вот сюда бегите. Там в конце двора… увидите.
Она ощупью открыла в темноте дверь, вышла на террасу, склонилась над бронзовой курчавой головой. С большими усилиями ей удалось поставить бюст вертикально. Потом она вытерла с него пыль мешковиной, постояла возле него в одиночестве, сказала ему негромко, вслух:
— Не все, Александр Сергеевич… не все… Но вы их так не любили еще при жизни. Они вам и теперь мстят.
Она оглядела пустой безлюдный двор, посмотрела еще раз на бронзовый бюст, сказала очень тихо:
— Спасибо вам… за все…
В коридоре слышался шум, топот, громкие разговоры.
— Барышня, барышня, посторонитесь. — сказал ей чей-то голос в темноте. — Собьют мужланы.
Она невольно прислонилась к стене, слабо различая в темноте человеческие фигуры. Мимо нее по узкому коридору проходил длинный строй городовых. Кто-то открыл и держал ту самую дверь во двор, в которую Надя только что выходила. Свет падал, как луч, через весь коридор, но она не успела разглядеть лицо каждого человека в отдельности и видела только фуражки, усы погоны, шашки, плывущие мимо нее.
— Почему здесь идем, а не через ворота?
— Там сейчас казачки поедут. Наши помощнички.
— Значит они будут?
— А как же без них-то? Нас сомнут.
— Чует моя душа, сегодня эта манифестация добром не кончится, — слышались разговоры.
Наконец дверь захлопнулась. Стало опять темно.
«Мне все-таки надо непременно найти Кастальского», — подумала Надя.
Она вернулась в приемную. Кастальский опять разговаривал, по телефону.
— Приема не будет, — сказал он, взглянув на нее, не отрываясь от трубки.
Она не ответила, спокойно дождалась, когда он кончит разговаривать. Он повесил трубку и тут же повторил:
— Приема не будет… Можете не ждать.
— Хорошо. Я хочу вам сказать…
