— Что именно?
— Прошу вас, подойдите вот к этому окну, — сказала Малясова, указывая на окно во двор.
Кастальский повиновался.
— Что это такое? — она кивнула головой в окно и посмотрела на Кастальского.
— Что именно?
Я говорю вот про этот бюст Пушкина.
— Ах, бюст? Поэта Пушкина? Ну-ну?..
— У вас есть… гордость?
— Не понимаю.
— Вы можете чем-нибудь гордиться?
— Мисс… мне некогда. Прошу вас не занимать меня пустяками, — сказал Кастальский и хотел было уйти от окна.
— Нет, стойте, Кастальский, — сказала она так строго, что он опять повиновался. — Во-первых, знайте, я не англичанка. Я русская. Во-вторых, ответьте, вы можете гордиться Исаакием… Я имею в виду Исаакиевский собор в Петербурге… или целым Петербургом… Петром Великим… Москвой… А?
— Может быть… А что?
— Это наша… национальная гордость русского народа. А Пушкин?
— Что Пушкин?
— Он ведь тоже является национальной гордостью русского народа.
— Допустим.
— Так почему же этот бюст валяется у вас в пыли, в грязи? Как вам не стыдно! И не больно.
— Прошу прошения. Этот бюст — собственность генерала Шорохова. И стоит, я вам скажу, ни мало ни много — двести рублей. Кругленькая сумма неправда ли?
— Вот именно.
— Генерал Шорохов хотел установить этот бюст в Пушкинском скверике, на месте бывшего хивинского базарчика.
— Так что же этому мешает?
— Генерал умер.
— А без него?
— Что без него?
— Без него разве нельзя установить этот бюст?
— Невозможно.
— Почему?
— Нет средств. В городской думе на устройство пьедестала нет средств. Бюст лежит здесь уже лет десять.
— Десять?
— Да, десять.
— И все нет средств на устройство пьедестала? Так тогда отдайте его. Напротив вас публичная библиотека.
— Ах, что вы меня занимаете ерундой! — спохватившись, сказал он в сердцах и метнулся на окрик, который послышался из кабинета Мушкетова.
Она взглянула на строгую закрытую дверь кабинета Путинцева и вдруг вспомнила вчерашний вечер, ресторан, молчаливых арфисток в черных бархатных платьях с молочно-белыми плечами за струнами арф и с возмущением подумала: «Средств нет. А на это есть!»
В коридоре опять послышался грохот сапог, беспокойные голоса. В приемную сразу вошло несколько человек — военные, штатские, городовые. Какой-то старший офицер, то ли майор, то ли подполковник, — Надя не успела определить знаки различия — без доклада вошел к Путинцеву, трое или четверо штатских, должно быть гласные думы, ушли к Мушкетову, городовые взялись звонить по телефону, — один крутил ручку у желтого деревянного ящика, второй, взявшись за трубку обеими руками, снимал ее с рычажка и прислонял то к своему уху, то к уху товарища, то опять вешал на рычажок и опять снимал; двое молодых военных, видимо, в ожидании офицера, который ушел к Путинцеву, остановились у окна и смотрели на улицу, изредка между тем поглядывая на Малясову.
— Посмотрите, поручик, посмотрите, что делается, — сказал один, совсем еще молоденький и безусый юнкер. — Ремесленники, кустари и, по-моему, даже лавочники из старого города идут на соединение с русскими рабочими. Смотрите: двое, трое… Вот опять двое… Но это еще не главные силы. Главные силы явятся, по слухам, прямо сюда, к городской думе. Они придут организованно, строем, колоннами, и здесь, видимо, сольются. И начнут митинговать, выставлять свои требования.
— Хорошо бы на улицах, где они пойдут, выставить воинские заслоны, — сказал поручик.
— Разумеется, такая мысль была у начальника города еще прежде, но…
— Что?
— Опасаются осложнений.
— Да, — сказал поручик. — Я думаю, можно понять генерал-губернатора Суботича.
— Позор, — не то сочувственно по адресу бывшего начальника края, не то осуждающе сказал юнкер. — Посмотрите, уже любопытные облепили крылечки, думают, для них праздник, — добавил он. — Вон стоят ротозеи у архивного управления и у публичной библиотеки тоже. Ага, вот и казаки приехали. Сейчас они, кажется, заедут во двор.
Стараясь не обратить на себя внимания беседующих, Надя тихо приблизилась к окну, остановилась сбоку, чуть позади них. Казаки уже сворачивали к воротам, звонкий стук кованых конских копыт по булыжной мостовой, минуты две звеневший частой дробью, стал стихать, потом оборвался.
«Боже мой, что же будет?.. Где Август?..»— подумала она в тревоге, продолжая глядеть на улицу.
За дверью Мушкетова послышались голоса.
— Все обойдется, как прежде.
— Вы уверены?
— Совершенно твердо. Так же, как в том, что вечером мы снова соберемся в моей гостиной за ломберным столиком, поиграем, и я угощу вас, господа… угадайте чем?
— Белой «смирновской?»
— Нет, нет. Божественный напиток. И не для всех.
— Чем же?
— Мускат венгерский.
Надя обернулась. Из широко открытой двери Мушкетова, которая осталась растворенной, выходили трое пожилых купцов, Мушкетов и Кастальский.
— О Игорь Святославович, вы счастливчик! — сказал Кастальскому одутловатый, с водянистыми веками купец в соломенной шляпе, с тяжелой ореховой тростью в руке, посмотрев на Малясову. — Какая канареечка! А! — добавил он восторженно, нимало не смущаясь ни своими словами, ни прямым взглядом, словно перед ним стояла не взрослая женщина, а маленькая девочка, которую можно бесцеремонно похвалить за красоту, погладить по голове, потрепать за щечку.
— Это к Степану Романовичу! — сказал Кастальский тихо. — Но он занят и не может принять.
— Гм-гм! — громко кашлянул Мушкетов, вывернув красные глаза на Малясову, и жесткие, черные, нечесаные кудри его, казалось, еще больше разлохматились. — А ты доложил Степану Романовичу? — спросил он Кастальского.
— Степан Романович занят. Я просил даму подождать, — отвечал Кастальский, и скулы его чуть покраснели.
Мушкетов посмотрел на него исподлобья, ни добродушно, будто глядел поверх очков, сказал:
— Доложи, брат, доложи. Пусть примет.
— Не часто, не часто в нашей азиатчине встретишь истинно русскую красавицу, — снова сказал купец и вдруг обратился к Малясовой. — Вы уж извините нас за откровенность, бога ради. Но приятно вами полюбоваться.
Купцы ушли. Мушкетов вернулся в свои кабинет, Кастальский к своему столу.
