продвигаться дальше.
«Слышишь ворон, – сказал Ханану Песах, – есть такие, которые считают, что нет у нас права решать идти ли дальше».
«Видно, все так думают, – сказал Ханан, – осторожно, здесь кусты, да? Все абсолютно уверены, что есть у нас долг, который мы обязаны исполнить. Мы оказались в ловушке у судьбы, не принадлежащей нам. Я чувствую себя, как человек, которого взгромоздили на телегу, покрытую сверху, которая движется не в то место, куда я стремлюсь добраться».
Этот нарисованный Ханааном образ произвел на остальных глубокое впечатление. Депрессивное состояние охватило их в этом слепом, неизвестно куда, движении. Думаю, если бы в наше время все это Ханаан бы пропел, получился бы грустный шлягер, выражающий тоску молодости.
Они продолжали свой путь, мокрые от тумана.
«Так мы никуда не доберемся. Мы ведь почти не отдалились от ешивы, – сказал Ханан, – давайте вернемся».
«Вы уверены, что мы знаем, где восток?» – сказал один из всадников.
Все остановились при этом возгласе и стали вглядываться вверх, в надежде увидеть хотя бы бледный оттиск солнца.
«Ничего не видно», – сказал тот же всадник, парень молчаливый, которого только серьезная причина могла заставить раскрыть рот.
«Может, стоит остановиться и ждать, пока туман рассеется? – сказал другой всадник, – если продолжим двигаться, мы совсем собьемся с пути».
«Холодно», – еле слышно пролепетала Тита, но все услышали.
Холодно означало, что при остановке можно совсем замерзнуть.
«Лучше двигаться, ничего мы не выиграем от остановки. Мы же совсем промокли и дрожим. Если мы и так страдаем, лучше все же двигаться», – сказал Песах, потянул поводья и двинулся с места. Остальные сделали то же самое, не столько из поддержки, а от боязни потерять Пе-саха в этом густом, как молоко, тумане.
«Так или иначе, нет особой важности в точном направлении. Это большая страна, и ее надо пересечь, пока мы не доберемся до реки. В этом трудно ошибиться», – поддержал Песах остальных голосом, в который прокралась какая-то даже странная шутливость, вовсе не соответствующая создавшейся ситуации.
Тита приблизилась к нему, возникла перед его лицом из тумана и поцеловала его в щеку. Ее прикосновение, свежесть ее щеки и губ были, как награда в поддержку его мнения – не останавливаться в этот холод.
Остальные не очень-то расчувствовались от этого мига радости, возникшего в туманне утра. Не было чему радоваться в этом слепом безмолвии. И они продолжали двигаться в густой траве, сапоги их иногда ступали в лужу или болото.
«Некоторые удивительные строки ночного чтения все еще звучат в моей голове», – сказал Ханан, который двигался, как во сне, пытаясь руками развеять пары тумана, охватывающие всех, – «Окружите и овейте Сион, возвысьте дворцы его». Разве не удивительно выражение «возвысьте дворцы его»?
Никто не ответил. Каждый был погружен в размышления.
«Не будьте столь печальными. Еще несколько часов, и солнце развеет туман, и мы увидим дорогу», – сказал Ханан.
«Солнце-то взойдет, – сказал Товияу, – но дорогу мы не увидим. И не вспомним дорогу, которую мы сейчас прошли. Знал бы я, во что ввязываюсь, никакая авантюра, и никакая оплата за это получением коня не заставила меня идти дорогами демонов».
«Я надеюсь, мы скоро услышим, что дети живы, найдены и возвращены, – сказал Песах, – и тогда весь этот туман, в котором мы блуждаем, рассеется, и опять станем четверо юношей, лишенных забот и свободных от всяческого долга. Или, вернее, шестеро юношей, если вспомнить Дуди и Ахава, которые остались на хуторе Они тоже в той же ловушке судьбы, что и мы, не так ли?»
«Радостными мы вышли в этот путь по Хазарии, радостными возвращались до того ручья, в котором обитает дьявол Самбатион. Но я думаю, что никогда уже мы не будем такими веселыми, какими были до того дня, когда были схвачены дети. Даже если их найдут и вернут домой, кто вернет Элени, Гилу, Миру?» – сказал Гедалияу, пригладил начинающуюся лысину и протер глаза, чтобы лучше вглядеться в туман, но, по правде, он отер слезу.
Все замолчали на какое-то мгновение.
«Великий раввин почитается учениками, – сказал Ханан, – для меня он источник изумления и притяжения» Он не объяснил, кого имеет в виду, но все понимали, о ком идет речь, ибо все еще были под впечатлением расставания с раввином.
«Если бы мы остались еще там, около него, он бы сказал нам, что делать. Он бы разъяснил бы нам все и дал бы ответы на вопросы, которые мы не умеем задавать», – добавил Ханан.
«Вопросы, которые мы не умеем задавать? – Удивился Тувияу. – Может, лучше начать их задавать, ибо тот удивительный раввин сказал нам, что делать. Он сказал то, что говорят все, чтобы мы как можно скорее двигались дальше и не останавливались, пока не доберемся до графа Лопатина и сообщим ему горькую весть. Так мы сбросим с себя позор греха, говорят все, и граф повезет нас на суд в Итиль. Кто-то из вас слышал что-либо иное от кого-либо в нашем пути?»
«Желудок мой даже подпрыгнул», – сказал Песах.
«Что они хотят от нас? – Заныл Гедалияу. Это так не подходило молодому человеку, вооруженному до зубов, или даже очень подходило парню двадцати лет, оказавшемуся в столь большом затруднении и не имеющему сил из него выбраться.
«Первым делом, – сказал Ханан, поглаживая пейсы, – мы должны выполнить заповедь – сообщить горькую весть. Если нет, это будет нарушением закона, как будто мы пытались это утаить. Как запрещено еврею утаить оплату рабочему, трудившемуся до утра, так запрещено утаить сообщение хотя бы один лишний час. Сообщение – это пропажа, которую надо вернуть ее владельцу».
Слова Торы хоть и были жесткими, неожиданно успокоили мучавшиеся души четверых. Был какой-то чудесный отсвет в этих словах, какая-то логичность, какой-то долг, который обязаны были исполнить, долг небольшой, который не рушит основы, долг, простой в исполнении, понятный и не приносящий душе боль.
Ханан, ощущая поддержку товарищей, продолжал: «Я не испытываю страха перед судом в Итиле. Кто может решить, что мы совершили преступление? Что можно требовать от шее™ юношей, что вышли в путь и наткнулись на нечистую силу, которую не могут осмыслить даже великие мудрецы?»
«В древние времена за это осуждали на смертную казнь без суда и следствия», – сказал Гедалияу. А Товияу покачал головой и добавил: «Четыре коня, к которым бы нас привязали, рванули бы и разорвали нас на части».
Оба, Гедалияу и Товияу, принадлежали к одной большой семье-семье Каплан. Это была хазарская семья, в которой детям перед сном родители еще рассказывали истории давних времен, когда хазары еще не были иудеями. И в былях этих вставал темный всадник на черном коне, который по завершению победного боя вздымал свое копье, и на нем был начертан магендавид.
«Но древние времена прошли, – сказал Ханан, – теперь мы иудеи. Иудеи не казнят, и все это дело насчет того, каков наш долг – в противостоянии князю тьмы с его воинством, не ясен. Это те дела, которые подобны горам, висящим на волоске. Редкий случай, и повеления тут противоречат друг другу. Понятно, что иудеи не быстры на казнь, как язычники. Без следствия, обсуждения, защиты. Объясним, что случилось и нас, несомненно, поймут. Может быть, даже похвалят нас, и мы возвысимся вместо того, чтобы быть наказанными. Пусть вас зря не пугают».
Все молчали, задумавшись над его словами, которые вселяли каплю надежды.
«Туман все еще не ослабел», – сказал Ханан после продолжительной ходьбы.
«Объясните, – сказала неожиданно Тита громким голосом, так, что все ее услышали, – что же это такое – евреи или иудеи?»
Глава шестьдесят вторая
«Хороший вопрос», – рассмеялись все, – ну, объясни ей, Ханан».
«Я объясню тебе, – сказал Песах, – иудеи верят в единого небесного Бога, мы его народ и выполняем
