промямлят что-то насчет «Книги «Кузари» Иегуды Апеви», и больше не добавят ни слова. И даже если в друга ее или мужа вселилась душа Песаха, а в нее – душа Титы, они ничего об этом не знают. Ничего.
Многие вещи возникли, раскрылись и стали понятны при этом раскрытии. Необходимы «сыновья пламени» – искры. Нужно читать Священное Писание, чтобы бороться с бесом, и дойти до стиха «…Но человек рождается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх». Должны быть найдены такие искры, или есть такие искры, или, быть может, лишь «устремятся вверх».
Но душа Песаха не может это передать.
Тита сидит в трауре семь дней и не знает, что после этого делать. Поехать к родителям Песаха или к Ханану. Может быть, податься в Кипнисам или на хутор пчеловодов, где живет Дуди? А может стоит идти с Ахавом во все места, куда он собирается со своим войском?
Она советуется с ним, он советуется с ней. Ощущение успеха окрыляет его, и он подумывает плыть в страну Израиля со всем своим воинством слепцов, и привести оттуда молодого воина, лучшего стрелка из лука, живущего недалеко от Иерусалима. Да, так Ахав и сделает. Он привезет этого воина, у которого наконечники стрел необычные, состоящие из двух сортов кремней – кремня с Галилеи и кремня из Негева. Привезет он его в Итиль и разработает план войны против Самбатиона.
После окончания семи дней траура, которые Ахав просидел с Титой, он сказал: «Ладно, я иду в порт – искать корабль, который возьмет меня до Босфора и Константинополя. Оттуда доберусь до Сидона, до Акко или Яффо, короче до одного из морских портов в стране Израиля».
Тита взглянула на него светлыми глазами и откинула волосы со лба, и на миг Ахав ощутил, что не может никуда двинуться отсюда. Но он встал и пошел в порт.
Городок Азов расположен был на холме у небольшого залива. Симпатичные домики выстраивались по пути в тени множества деревьев. У берега были видны деревянные причалы, длинные мостовые, много складов, в которых сложены товары в мешках, в соломенных плетенках, сундуках и грудах свертков. В порту стояли восемь или девять больших красного цвета тяжелых кораблей, сновала уйма рыбачьих лодок и пассажирских суден на небольшие расстояния. Сбоку был военный причал, у которого замерли остроносые длинные судна викингов, на палубах которых расхаживали солдаты. Было ясное утро с чистым небом, и Ахав, насвистывая и подпрыгивая, в отличном расположении духа, шел к берегу.
Он дошел до края деревянного причала и стал всматриваться на юг, в морскую даль. Солнце немного слепило, но ветерок с моря смягчал жар. Не было волн, и синева моря соблазняла прыгнуть в воду.
Ахав никуда не торопился. Знал, что тотчас к нему кто-нибудь подойдет. Так и было.
«Что ты ищешь? Чего желаешь? – спрашивали его симпатичные физиономии, и мгновенно предлагали ему вещи не очень симпатичные.
Он был смущен и начал хохотать. Не поверите, гладкие щеки Ахава зарделись.
«Нет, нет, спасибо, – сказал он, – я хочу добраться морем до Константинополя вместе с девяноста болгарскими воинами-слепцами».
Мгновенно несколько симпатичных физиономий исчезло. Они бросились к одному из домов, постучали в дверь, что-то сказали вышедшему оттуда толстяку. Ахав не слышал их разговора, но не удивился выражению недоверия на лице и даже загорелой лысине приближающегося к нему толстяка.
«Ты хочешь отплыть в Византию вместе с этими твоими слепцами?» – спросил его толстяк. На нем были дорогие одежды, мягкие сапоги, усыпанные небольшими серебряными зеркальцами, серьги с жемчугами в ушах. На кончиках шнурков из золотых нитей, свисающих по сторонам бедер, покачивались золотые колокольчики.
«Да», – сказал Ахав.
«У тебя есть возможность за это заплатить, мальчик? – спросил толстяк. – Нужны для этого два корабля, не менее. Ты же не думаешь, что мы поплывем в обмен на песни твоих слепцов, хотя поют они великолепно».
Симпатичные физиономии вокруг поторопились подобострастно рассмеяться, что доставило удовольствие толстяку.
Ахав отстегнул от пояса небольшую стеклянную банку с отверчивающейся, не удивляйтесь, крышкой. Крышка была из твердой кожи. Он открыл банку и дал толстяку посмотреть в нее.
«А-а», – сказал толстяк, и взгляд его стал весьма уважительным. В банке была мазь густого синего цвета.
«Можно посмотреть?» – спросил толстяк.
«Пожалуйста, – сказал Ахав, – смотри». И дал ему в руки банку.
Толстяк осторожно погрузил палец в мазь, так, что капля прилипла к нему.
Он протер другой рукой ствол стоящего рядом с ними дерева и нанес эту каплю.
«Эй, – закричал Ахав, дир-балак, черт возьми!»
Но толстяк только проверил цвет, вернул банку Ахаву, сказав: «Неплохо».
«Неплохо?» – рассмеялся Ахав.
«Сколько есть у тебя?» – спросил толстяк.
«Сколько мне будет стоить?» – спросил Ахав.
Толстяк погрузился в расчеты, и затем сказал: «Десять баночек, и я довезу твоих слепцов до цепи».
«До Константинополя, да? И о какой цепи идет речь?»
«Нельзя войти в город с моря, – сказал толстяк, – там железная цепь преграждает пролив во всю его ширину. Но можно там сойти и перейти по другую сторону цепи, и затем уже поплыть на византийских суднах. Это уже недалеко и недорого. Если тебе нужны серебряные монеты для этого, я куплю у тебя еще одну баночку».
«Сколько времени длится плавание до тех мест?»
Тут в толстяке проснулось чувство вежливости, и он сказал: «Давай сядем и поговорим». Он тут же вошел в рядом стоящую чайную и сел под тенью крыши.
Хозяин чайной был у стола раньше, чем толстяк уселся, расстелил дамасскую белую скатерть и поставил стакан лимонада.
«Что будешь пить?» – спросил загорелый толстяк Ахава.
«Мне все равно,» – сказал Ахав.
«Принеси ему много «не важно что», – сказал толстяк.
Хозяин чайной, Абулафия, рассмеялся вместе с симпатичными физиономиями, тут же столпившимися у входа в чайную. Рассмеялся и Ахав.
Пока толстяк благословил еду и питье, пришло много «не важно что» – в виде еще лимонада, поднос с миндалем, печенья, китайский расписной чайник и две небольших чашечки. Толстяк разглядывал синие рисунки на фарфоре, и даже постучал по ним пальцем. Затем разлил из чайника в чашечки чай.
«Как это получается, что синяя краска на фарфоре дешева, – сказал он задумчиво, – а синяя краска для этих рисунков так дорога?»
«Откуда мне знать? – сказал Ахав, сам удивляясь этому, – вероятно, это разные вещи».
«Наносят на фарфор что-то, становящееся синим при обжиге, – продолжал размышлять толстяк, – но чтобы сделать синее для рисунка, необходимо перемолоть ляпис-лазурь».
Ахав молчаливо согласился.
Хозяин чайной вернулся с еще одним подносом и снял с него изделия выпечки, яблоки и абрикосы, масло, баночки со сметаной, рыбу, обложенную луком. Зубочистка в форме слоновьей головы была воткнута в каждую долю рыбы.
«Немедленно убери рыбу, – сказал толстяк, – запрещено есть рыбу в среду утром». – По тону все поняли, что после этих слов не до смеха.
«Ты разъезжаешь по всему миру слишком много и встречаешь чересчур много странных людей» – сказал Абулафия, убирая рыбу. – Кто тебе такое говорил?»
«Моряк-цыган, работающий у меня», – сказал толстяк.
«Глупости, – сказал хозяин чайной, – дед мой ест эту рыбу каждое утро, включая среду, и ему уже восемьдесят лет. Поверь мне, то, что приготовила моя бабка – самая здоровая пища».
Толстяк снова стал изучать синие рисунки на фарфоре. «Ешь, ешь, – сказал он Ахаву, – булочки его бабки действительно хороши. Почему нельзя перемолоть голубой фарфор и приготовить из этого краску?
