На запасных путях нетерпеливо ждали рассвета бурые пригородные поезда – в Верчелли, Кодонью и Алессандрию.
Кончился еще один засушливый день. До феррагосто оставалась неделя.
– «Tema Sturbo». – Пизанелли громко зевнул, даже не прикрыв рот ладонью. Еще сильнее запахло чесноком. Постучал зубочисткой по зубам.
Никто, казалось, не обращал на их автомобиль никакого внимания. Номер у него был обычный, и только антенна на крыше как-то отличала его от стоявшей рядом полдюжины других легковушек. Тротти не отказался бы от кондиционера, но, включив мотор, они могли бы привлечь к себе ненужное внимание.
– А чем мы, собственно, сейчас занимаемся? – спросил Боатти.. – Ждем.
– Можно мне это как-нибудь зафиксировать?
Задним бампером их автомобиль уткнулся в стену здания вокзала, обклеенную сериями одинаковых афиш, одни из которых оповещали о результатах футбольных матчей многомесячной давности, другие – о гастролях испанского цирка.
«Хранение ручной клади». Надпись горела в неоновом одиночестве над бездверным входом в здание вокзала и фонтанчиком с зеленоватой водой.
Лобовое стекло «ланчи», готовой в любое мгновение сорваться с места, смотрело прямо на площадь.
– «Tema Sturbo»… Те masturbo.[23]
Никто не засмеялся. Пизанелли пожал плечами.
– Я думал, что шутка-другая вашей книге не повредит, Боатти.
Ответа не последовало.
Разобиженный Пизанелли взял бинокль для ночного видения:
– У этой Роберти великолепная фигурка. Очень гибкая. – Он несколько раз просмотрел улицу Триесте в бинокль. – Мне кажется, она мной заинтересовалась. Моим животным магнетизмом. – Улицу частично загораживали ели и щиты с киноафишами, стоявшие на небольшом пятачке между станцией и зданием вокзала. На юге, ближе к По, возвышались три освещенные башни – образчики архитектуры постмодерна, копировавшие некогда столь многочисленные в городе средневековые башни. Три белые трубообразные структуры, от которых кое-где отвалился бетон, обнажив стальную арматуру.
(Сооружение этих колонн совпало с гибелью трех лип на улице Триесте, вызванной, судя по всему, выхлопными газами).
Пизанелли присвистнул.
– Еще шлюх подвалило, – сказал он, не отнимая бинокля от глаз.
– А что ты против них имеешь? – Тротти открыл глаза и повернулся к Пизанелли.
– Кому охота трахаться с такую жару?
– Мужьям, чьи жены уехали на курорт.
– Моя жена тоже завтра уезжает на побережье, – сказал Боатти.
– Гвоздь программы нынешнего лета – нигерийки, Боатти, – если вы этим интересуетесь. Видите вон ту черную девицу…
– Ты думаешь, что проститутки – особая порода людей, Пизанелли?
– Нечего злиться, комиссар. Просто я не понимаю тех, кому охота трахаться в такую погоду.
– А ты что собирался делать со своей психиаторшей после кино, Пизанелли?
– Она не психиаторша.
– Многие преступней проституток.
С минуту Пизанелли дулся.
– Мне нравятся женщины, комиссар. Но это не значит, что мне хочется спать со всеми подряд. А то, что я от них получаю, они дают мне по доброй воле. Я за это не плачу.
– Почему ты так агрессивно держался с Лаурой Роберти?
Пизанелли вопрос проигнорировал.
Тротти вынул из пакетика очередной вишневый леденец.
– Женщину купить нельзя, – произнес Пизанелли с чувством оскорбленного достоинства.
– Женщину, безусловно, купить можно, лейтенант Пизанелли. И мы все время их покупаем. За деньги и за все остальное. Женщины покупают нас красотой – и телом, – сказал Боатти. – Добровольных жертв в природе не существует. Если тебе чтото нужно – так или иначе приходится платить.
– Вы философ, Боатти?
– За так просто никто не трахается.
– И в любовь вы не верите?
– Женщина всегда знает, хочешь ли ты ее тело. И всегда захочет получить что-нибудь взамен. Она раздвигает ноги, а ты раскрываешь свою чековую книжку. Или еще хуже – ты раскрываешь перед ней двери своего дома, свою душу, свою жизнь.
– Последний романтик – Боатти, – сказал Тротти. Он снова закрыл глаза.
