другие, и притом самые отчаянные, меры.
– Я готов с вами согласиться, но не думаю, чтобы наш народ пожелал рассекретить производство атомной бомбы.
– Об этом я и не говорю. Я имел в виду только обсуждение способов применения атомной энергии в мирных целях. Энергия и бомбы – вещи разные. Вы можете говорить о производстве энергии, даже не упоминая о ее взрывной силе и о получении плутония. Я думаю, что теперь вы и сами, наконец, поняли это.
– Комиссия понимает, а народ – нет.
Эрик улыбнулся.
– Почему же не растолковать ему?
– Так мы и предполагаем, конечно. Но пока у нас еще нет специальной комиссии, которая могла бы этим заняться. Сейчас у нас существует лишь небольшая группа, которая собирает данные для подготовки законопроекта. Разумеется, нам необходима комиссия для распространения сведений, но эту комиссию нужно организовать так, чтобы она могла заниматься и другими делами – ассигнованием средств на научные исследования в общегосударственном масштабе, а также контролем над производством бомб.
– А тем временем вы будете требовать, чтобы весь мир верил вашим добрым намерениям на слово?
– Почему же нет? Мы зарекомендовали себя с самой лучшей стороны.
– А что если другие государства думают иначе?
– Значит, мы идем на риск, – любезным тоном ответил сенатор. – Но вот вы подчеркиваете важность развития атомной энергии. Именно это чрезвычайно нас интересует.
– Вы хотите, чтобы энергия была всеобщим достоянием или стала собственностью частных компаний?
– В зависимости от того, как будет лучше для страны. Послушайте, Горин, быть может, мы действительно ошибаемся. А вопрос назрел и требует неотложного решения. Как быть?
– Может быть, вы мне сами скажете?
– Что я могу сказать? Мы, к сожалению, не знаем. Поэтому-то мы и просим совета. – Сенатор вкратце рассказал Эрику о некоторых пунктах, которые предполагалось включить в новый закон о контроле над атомной энергией.
– Но ведь это, в сущности, то же самое, что было в первом проекте закона, – возразил Эрик. – Я не вижу почти никаких исправлений!
– Видите ли, все будет зависеть от людей, которые войдут в состав комиссии, – сказал Хольцер, многозначительно глядя на Эрика. – Нам нужен крепкий закон, который дал бы возможность хорошим людям, понимающим всю многосторонность проблемы, работать для общего блага.
– Или дурным людям – натворить уйму бед и несчастий?
– Тем больше оснований, чтобы эту работу взяли на себя настоящие люди.
Эрик рассмеялся.
– Вот это называется с больной головы да на здоровую! Вы хотите взвалить на других ответственность за свои ошибки!
Хольцер часто заморгал, стараясь сохранить хладнокровие.
– Что бы вы там ни говорили, но людям, интересующимся атомной энергией и обладающим соответствующей подготовкой, эта работа сулит блестящие перспективы. Вот у вас есть опыт работы в промышленности – это вам очень пригодится.
– Наконец-то мы добрались до меня, – улыбнулся Эрик.
– По-моему, мы все время говорили о вас, – возразил сенатор, взглянув на часы. – К сожалению, я должен идти. Вот о чем я попрошу: не могли бы вы письменно изложить мне ваше мнение о том, что и как нам следует делать, иными словами, написать небольшую докладную записку?
– Докладную записку? – протянул Эрик. – Ведь это потребует массу времени и труда.
– Хорошо, в таком случае не надо писать. Просто подумайте об этом, и мы еще раз поговорим. Давайте встретимся, как было условлено, – в четверг, в одиннадцать часов.
– Думать-то я буду, но ответьте мне на один вопрос, сенатор: почему вы пригласили меня?
Сенатор снова заморгал.
– Я… я не понимаю…
– Почему вы решили выбрать именно меня? Почему Эрик Горин, а не кто-нибудь другой?
– О!.. – Хольцер коротко рассмеялся от облегчения. – Потому, что ваша речь, так же как и все ваше прошлое, произвела на нас самое благоприятное впечатление.
– Это очень лестно, – сказал Эрик. – Но, видимо, речь моя оставила у вас не настолько сильное впечатление, чтобы принять мои советы.
– Все же мы считаем, что в своем выступлении вы обнаружили чрезвычайно здравые взгляды на проблему.
– Но не настолько здравые, чтобы убедить вас, – с любезной улыбкой настаивал Эрик. – Вы упомянули о моем прошлом. Что же именно, по-вашему, говорит в мою пользу?
Хольцер пожал плечами и сделал широкий жест.
