пальм, чьи листья кажутся обрывками некогда единого листа. Майор охотно согласился поразмять ноги.
Они шли вдоль берега. Полумесяц сиял достаточно ярко, чтобы осветить им путь, воздух казался бархатным, ни ветерка. Фосфоресцирующей пеной поднимались волны, рушились на берег и торопились взбежать вверх, пока их не впитал песок. Анна подхватила майора под руку. Океан обволакивал, заглушал все звуки, только ее каблучки поскрипывали на песке.
Она остановилась, чтобы полной грудью вдохнуть просоленный воздух, майор обнял ее за плечи, и тут Анна догадалась, что майор все это время строил планы, о которых ей было невдомек. Не то чтобы совсем невдомек, но Анна могла думать только об этой минуте, не загадывая наперед, что будет дальше. Сейчас она обеими руками уперлась в грудь своего спутника, стараясь удержать его на прежнем расстоянии, однако майор не был робок и смущен, как Фосс, он крепко прижал Анну к себе и поцеловал ее в губы — в первый же раз поцеловал ее таким крепким и затяжным поцелуем, что Анна, задохнувшись, не могла пошевелиться.
Сдержанность гран-сеньора внезапно слетела с майора. До сих пор Луиш Алмейда вел себя и даже двигался так, словно законы всемирного притяжения имеют над ним большую власть, нежели над всеми прочими смертными, и как раз это делало его таким надежным. Он производил впечатление твердой скалы, нерушимого гранитного мола. Теперь эту плотину прорвало, португалец был весь — страсть, весь — пылкое объяснение в любви. Стремительная метаморфоза ошеломила Анну, и, воспользовавшись ее замешательством, Луиш обеими ладонями сжал ее лицо и принялся повторять, как он ее любит, как сильно он ее любит, как всей душой он любит ее, твердил до тех пор, пока значение слов не стерлось от многократного повторения, и Анна, почти не слушая и все же слыша, всерьез задумалась о том, не таковы ли все португальцы: запечатанные сосуды безумной страсти.
Он выдыхал каждое слово прямо ей в губы, как будто верил, что ласка вернется к нему взаимностью из ее уст, и Анна припомнила, как Луиш наслаждается едой, как, вкушая очередное блюдо, со смаком вспоминает радости другого. Вино было для него все равно что музыка, изысканные вина он пил, закрывая глаза от наслаждения. И от цветов, которые он ей преподносил, он сам получал едва ли не большее удовольствие, ему недостаточно было понюхать цветок, он утыкался в него лицом, без остатка впивая аромат. Чувственный человек, а она только сейчас поняла это, потому что Луиш не умел облекать удовольствие в слова, он просто наслаждался.
И он же вернул ее к реальности. Сжимая плечи Анны, потребовал ответа — немедленно, сейчас, руки его дрожали, как будто он еле сдерживал желание вновь сдавить ее в объятиях, сокрушить, сделать своей. Он настаивал: Анна должна выйти за него замуж, а она даже слов не могла подобрать, объяснить ему, как все непросто для нее, как запутано.
— Выйдешь? Выйдешь? — твердил он на своем гортанном английском, каждый слог звучал все ниже и ниже, словно Луиш захлебывался, тонул в колодце.
— Мне больно, Луиш, — пожаловалась Анна.
Он выпустил ее из объятий, отрешенно провел ладонями вдоль ее рук, поник, устыженный.
— Все не так просто, — попыталась отговориться она.
— Просто, просто, — вновь захлебнулся он. — Ты скажи только одно слово. Скажи: да. И все. Самое простое, что бывает в жизни.
— Существуют препятствия.
— О, тогда я счастлив.
— В чем тут счастье?
— Препятствия прео-д-олимы. Я готов поговорить с кем нужно. Буду говорить с английским послом. Буду говорить с президентом «Шелл». С твоими родителями. Я буду говорить…
— С мамой. У меня жива только мать.
— Значит, я буду говорить с твоей матерью.
— Довольно, Луиш. Остановись, дай мне подумать.
— Ты можешь думать только о том, как пре-о-долеть эти препятствия. Ты должна подумать и понять, что препятствия… — Он запнулся, подбирая слова. — Никакие трудности не пугают меня. Нет таких трудностей, чтобы я не смог… не смог… Raios! Как это говорится?
— Я ведь не знаю, что ты хочешь сказать… Перескочить? Перепрыгнуть?
— Перепрыгнуть! — буквально проревел он, радостно соглашаясь. — Или нет, нет. Не перепрыгнуть. Если перепрыгнуть, преграда останется. Будет позади, но все равно будет. Уничтожить! Вот! Нет таких препятствий, какие я бы не смог уничтожить. Разбить!
Она расхохоталась, представив себе, как Луиш несется с щитом и копьем наперевес сметать преграды.
— Пока я не могу ответить, — повторила она.
— И все же я счастлив.
— Почему ты счастлив, Луиш? Я еще ничего не ответила тебе.
— Я счастлив, — повторил майор.
Он-то знал почему, хотя ей говорить не стал: он, по крайней мере, не получил сразу же другой, короткий и сокрушительный ответ.
В два часа ночи Анна, измученная, улеглась в постель. Поклонник не отпускал ее: его дерзкий порыв, смирившись, искал другие выходы, неуемная энергия распирала майора. Луиш повез Анну в Лиссабон, отплясывать в танцбаре «Кристалл». Никогда еще ей не доводилось видеть Луиша таким оживленным; выяснилось, что он вполне способен на разговор, но при условии, что одновременно занимается еще каким-то делом. Стоило им вернуться за столик, чтобы передохнуть, и Луиш впадал в глубокое раздумье, вероятно, пытался понять, что же это за неведомые ему препятствия могут помешать их свадьбе, однако, не вынеся долгого молчания, он снова тащил Анну танцевать.
Тут-то он и начинал говорить, взахлеб рассказывая Анне все, что ей следовало знать: о своей семье, о поместье под Эштремушем, в провинции Алентежу, за сто пятьдесят миль от Лиссабона, о работе, о казарме, в которой он жил, — к счастью, казарма тоже была в Эштремуше, — и весь разговор сводился к тому, как будет обустроена их совместная жизнь, как Анна приладится к его миру.
Она спала и видела сны и проснулась в панике: такой темп событий ей не выдержать. Словно всадник, упавший с лошади, — нога застряла в стремени, и скакун увлекает его за собой, тело бьется о камни, — Анна могла молить лишь о передышке, о том, чтобы самой направлять эту безумную скачку, но ей не под силу было даже обдумать те самые препятствия. Различные нити ее жизни не просто переплелись, они сбились в неразрешимый клубок.
Но вот в чем вопрос: почему бы и не выйти замуж за Луиша? Разумеется, она его не любит, но это как раз не «препятствие», скорее причина выйти замуж. Любила она Фосса, но Фосс все равно что мертв, беспощадная прямота Ричарда Роуза лишила ее всяких иллюзий. Луиш помог бы Анне избавиться от гложущей ее вины. Затаившийся в ее утробе ребенок Фосса тоже был препятствием, но стоило хорошенько призадуматься, и это препятствие превратилось в лишний довод за. Собственное хитроумие напугало Анну, однако не до паники, так, легкая, поверхностная дрожь. Чувство вины залегало гораздо глубже, оно составляло суть всего, что Анна переживала и делала в эти дни. Вот что творит с человеком религия, вздыхала она про себя. Монахини набили своей воспитаннице голову всяким вздором про вину и грех, и теперь чужая мораль держит ее в тисках, сбивает с толку. Она мерила шагами комнату, чтобы почувствовать твердую почву под ногами, успокоиться и принять то, что стало вдруг понятным и необходимым: ей придется выйти замуж за Луиша именно потому, что она ждет ребенка от Карла.
Анна присела на кровать, уставилась на свои ладони. Когда-то она была молода, зеленой была и гибкой, но приходится смириться с той жесткостью, что приходит с возрастом, а значит, и с вероятностью не выдержать, сломаться. Лежа в одиночестве на узкой постели в разгар августовской жары, Анна прислушивалась к тому, как внутри ее тела делятся клетки нового организма, как обступают ее со всех сторон грозные тени церкви, общества, матери. Она сделала выбор вопреки все еще жившей внутри нее католичке, та знала, что за это придется заплатить, дорого и страшно заплатить когда-нибудь потом. Сейчас она выйдет замуж за Луиша да Кунья Алмейду, и ее тайна останется неприкосновенной, как и та, первая, срастутся как сиамские близнецы две индивидуальности, неразрывно связанные друг с другом.
