Средневековья, когда училась в монастыре. Когда утром после свадьбы они с Луишем объезжали имение в небольшой повозке, они видели в полях работников всех возрастов, от стариков до малых детей, закутанных по самые глаза от невыносимой жары, они вручную собирали урожай. Потом она видела, как, присев в тени дуба, эти люди поедали скудный паек, выдаваемый помещиками, и даже эти голодные лица сводила гримаса от неаппетитной, застревавшей в горле еды. Среди работников она узнавала тех, кто пел на ее свадьбе протяжные, прекрасные и печальные песни, песни, от которых Алмейда, даже их гордые мужчины, рыдали.
Она попыталась поговорить с Луишем о невыносимой участи этих людей, но муж отмахнулся. Так будет и впредь. Анна хотела потолковать с сестрой Луиша в надежде, что женщина проявит больше сочувствия, но золовка, совершая ознакомительный обход по кладовым и кухням, со смешком поучала Анну: оливки для работников нужно мариновать в горьком рассоле, чтобы съели поменьше. Когда после праздников Анна села в поезд и вернулась в Лиссабон, чтобы продолжить свою работу (члены семейства считали это предательством, ей следовало сидеть дома с новыми родственниками), в голове зароились какие-то идеи, пока еще неотчетливые, о более справедливом устройстве жизни. Отдаться этим мыслям означало перестать думать о себе.
Анна легла на спину, отвернувшись от Луиша, его животного храпа. Двадцать четыре года тому назад она лежала в этой постели и прислушивалась к тому, как рос в ней ребенок, рос так же быстро, как внушенная католическим воспитанием вина, и уже тогда Анна знала, что за обман придется жестоко расплачиваться. Будет подведен итог, и остается лишь молиться, как молилась она и поныне, чтобы неумолимый Господь пожелал свести счеты лишь с ней одной.
Веки отяжелели, и, несмотря на ужас перед темными туннелями сна, Анна вновь провалилась в беспамятство и очнулась, лишь когда Луиш принялся шумно умываться, как всегда поутру.
Не будь ее мать так тяжело больна, Анна сдалась бы в аэропорту и вместо Лондона улетела бы с мужем и сыном в Гвинею. Вела себя как дура, закатила сцену в зале ожидания, Луиш чуть ли не силой отдирал ее от Жулиану. Потом она рыдала в туалете, пока не объявили рейс, и на борту отказалась от еды, только пила джин с тоником, устроилась в хвосте и в одиночестве курила сигарету за сигаретой. Мысли обратились вспять, и никаким усилием воли невозможно направить их хотя бы в ближайшее будущее. Как и прошлой ночью, мятутся тревожно, перебирая прошлое лист за листом. Теперь главной темой воспоминаний стал ее сын Жулиану: как она подвела его, как сын, в свою очередь, не оправдал ее надежд.
Урок генетики Анна усвоила в тот день, когда мальчик родился. Всмотревшись в личико, зажмурившееся от резкого больничного света, Анна сразу увидела: нет в этом ребенке ничего ни от нее, ни от Карла Фосса, а потому не слишком удивилась, когда гордый папаша Луиш подхватил малыша на руки и воскликнул:
— Это же вылитый я, верно?
В тот момент перед глазами Анны всплыла семейная фотография Фоссов: отец и старший сын, Юлиус, погибший под Сталинградом, и она поняла, кого держит на руках Луиш.
— Назовем его Жулиану, — предложила она, и Луиш возликовал пуще прежнего, потому что так звали его деда.
Два дня спустя они покидали больницу — в день победы. Спустились с горы от госпиталя Сан-Жозе до Рештаурадореш, где люди размахивали английским «Юнион Джеком» и американскими флагами со звездами и полосами, и тыкали в воздух растопыренными пальцами, и вздымали в воздух плакаты с нарисованным «V» — victory, победа. Кое-где развевались пустые, без всякого рисунка флаги, и Анна, удивившись, спросила мужа, что это значит.
— А! — сплюнул он с отвращением, старательно объезжая толпу. — Это коммунисты. В Эштаду Нову их серп с молотом запрещены, вот они и машут тряпками… Смотреть противно. Я…
Он даже договорить не сумел от лютой злобы, а жена в толк не могла взять, что его так возмущает.
Тогда был заложен первый камень той стены, которая постепенно выросла между ними.
Первая мрачная тень легла на их отношения двадцать месяцев спустя. Каждую сиесту и каждую ночь Луиш упорно старался сделать второго ребенка, он посылал Анну к трем разным гинекологам и наконец сходил к врачу сам, к частному врачу, он бы ни за что не обратился с таким вопросом к полковому. Он прихватил с собой Жулиану — для утешения и (как подозревала Анна) чтобы доказать: один раз он уже попал в яблочко.
Луиш вернулся домой растерянный, потрясенный. Когда он отказался поверить врачу, когда обрушил на голову злосчастного лекаря свою аристократическую ярость, тот попросту предложил пациенту заглянуть в микроскоп. В утешение врач сказал, что подобные случаи бывают часто: мужчина, ведущий активный образ жизни, часто ездящий верхом, рискует остаться без потомства.
Луиш уселся на холодной январской веранде, неотрывно глядя на ленивые серые волны Атлантики. Неподвижный, безутешный и безответный, как скала. И, глядя в поникший затылок, Анна поняла: теперь уж никогда нельзя будет сказать ему правду. Несколько часов спустя она вышла и попыталась зазвать мужа в дом. Он не отвечал, он гневно смахнул ее руку, когда Анна притронулась к его плечу. Анна послала за ним сына. Луиш поднял мальчика, усадил на колени и крепко прижал к себе. Еще через час они вернулись вместе, и Анна поняла: Луиш вновь обрел себя. Она проследила его взгляд, прикованный к сыну даже в те минуты, когда он извинялся перед Анной за грубость, и подумала с облегчением: теперь вся его жизнь сосредоточится на сыне.
Самолет медленно снижался, а уровень адреналина в крови возрастал. Анна оказалась в Хитроу чуть позже полудня, такси повезло ее в Лондон мимо офисов и бесконечных рядов домов, сквозь плотные транспортные пробки. Чужая страна, давно уже не ее. Эта страна изменилась за двадцать с лишним лет и продолжала меняться. В созданном Салазаром Эштаду Нову мозги цепенели — только сейчас Анна это поняла. Глядя в окно на Лондон в лучах нежаркого лета, проезжая через Эрлз-Корт, мимо длинноволосых юношей в красных вельветовых брюках и куртках, похожих на крестьянские, но выкрашенных в яркие тона или с выбеленными кружками, Анна видела, чего не хватает Португалии. Попробовали бы ребята прогуляться там в таком виде — десяти минут не прошло бы, как их сцапали бы жандармы.
Путь до коттеджа матери на Орландо-роуд в Клэпэме обошелся в ту же сумму, что и две недели жизни в Португалии.
— По счетчику, дорогуша. От себя ничего не прибавил.
Анна расплатилась и выждала, пока машина отъедет, дала себе время приготовиться. В последний раз они виделись с матерью на Пасху 1947 года. Луиш был на учениях, и Анна слетала в Лондон на неделю. Счастливой ту встречу трудно было назвать. Лондон производил впечатление города, потерпевшего поражение: серый, в неубранных обломках и осколках кирпичей, прохожие в темной, поношенной одежде. Люди все еще жили по карточкам. Мать не проявила ни малейшего интереса к внуку, не взяла отгул и даже не отменила обычные свои мероприятия, так что большую часть времени гости попросту сидели одни в Клэпэме. Анна вернулась в Лиссабон здорово обозленная, и с тех пор мать с дочерью изредка звонили друг другу, писали письма лишь тогда, когда нужно было что-то сообщить, а на Рождество и в дни рождения обменивались никчемными подарками.
Кое-что изменилось: на углу Лидон-роуд, где прежде стоял, а потом рухнул под бомбежкой дом ее учителя музыки, теперь вырос квартал многоэтажек. Но все остальное не тронуто. Анна прошла по дорожке к дому матери, спрятавшемуся за живой изгородью, и едва подавила панику при виде красных стеклянных дверных панелей. Позвонила. По лестнице простучали чьи-то шаги. Дверь отворил священник и поспешно заговорил, увидев испуг на лице Анны.
— Нет, нет, — сыпал он словами, — вы только не пугайтесь. Я просто зашел по дороге. А вы — ее дочь? Одри говорила, что вы должны сегодня приехать. Из Лиссабона, да? Ничего погодка у нас выдалась, а? Ну же, заходите, заходите.
Он подхватил чемодан. На мгновение они остановились в холле, в шаге друг от друга. За плечом священника Анна видела знакомый шкаф — словно замаячил на коктейле собеседник интереснее того, с кем пришлось иметь дело.
— Сегодня ей получше, — сообщил священник, видя, что Анна отвлеклась от него.
