– Ее ответ – «извини» – тоже прозвучал неуместно. «Извини за испорченный день, – хотела сказать она, – извини, что так много разговаривала, извини, что не могу пригласить тебя домой».
– Извини, что заставила тебя ехать в такую даль, – проговорила она, выскользнула из машины и убежала.
В течение последующих месяцев они встречались трижды: один раз, когда в конце сентября Молли переезжала в школу, и еще два раза в начале и конце рождественских каникул. На свиданиях они продолжали держаться напряженно, поскольку полностью преодолеть отчужденность после долгой разлуки не хватало времени. Они обедали на Пенсильванском вокзале, разглядывали огромную елку и каток на площади Рокфеллера, слушали церковные гимны в исполнении хора на Грэнд-сентрал-терминал, сидели в зале ожидания и вели серьезные разговоры до самого отхода ее поезда. Они ни слова не говорили о том, что помнил каждый из них. О важных вещах говорить было нельзя. Они ни разу не упомянули в разговоре своих родителей и не строили планов даже на ближайшее будущее. Посторонний прохожий принял бы их за брата и сестру.
И хотя эти встречи, как ни странно, не приносили ничего, кроме разочарования, а поездки Джона обходились дорого, вспоминать о них и ожидать новых было очень приятно. Если бы не Сьюзан Хэсли, они так бы и продолжались.
У Сьюзан, костлявой девушки с узким лицом, на котором постоянно была написана скука, появилась привязанность к Молли, и она захотела ездить с ней вместе домой и обратно в школу. Сохранить от нее в тайне встречи с Джоном во время пересадок в Нью-Йорке оказалось невозможным. Узнав об этом, Сьюзан выказала трогательное стремление помогать. Молли представлялась ей романтической особой, и ей нравилось думать, что у ее подруги страстный любовный роман. Вся ситуация казалась ей чудесной, слишком чудесной, чтобы утаить ее от своих подруг. Она рассказала все, разумеется, только своим лучшим подругам или тем девушкам, на дружбу которых рассчитывала в будущем, поскольку сама большой популярностью не пользовалась. Перед очередным рассказом она каждый раз добавляла, что не стала бы доверять эту историю тому, кто не может по-настоящему хранить тайну. Очень скоро по всей школе распространился слух, что Молли Картер регулярно встречается в Нью-Йорке на вокзале с очень симпатичным парнем. Некоторые девушки из старших классов добавляли подробности о ночных клубах и гостиницах. Глядя на фигуру шестнадцатилетней Молли нельзя было допустить и мысли о чисто платонической любви, а ее сдержанность в компании других девушек многие объясняли скрытностью. «В тихом омуте черти водятся», – заметила как-то одна из девушек на год старше Молли и призналась ей, что сама потеряла девственность три года назад.
Потребовалось немного времени, чтобы история «большой любви» Молли достигла ушей директрисы мисс Саммерфилд. Как правило, она давала возможность подобным сплетням умирать своей собственной смертью, но на этот раз слухи нарастали, как снежный ком, и она сочла, что обязана что-то предпринять. Хотя как-то мисс Саммерфилд и заметила своей коллеге, находясь в более приземленном настроении, что возглавлять женскую школу-интернат труднее, чем пасти стаю сук в период течки, с ученицами и их родителями она шутить не любила. С серьезным видом она сказала Молли, что вполне может поверить в ее невинность, но встречаться девушке с молодым человеком в Нью-Йорке на вокзале нехорошо, и, если Молли не прекратит, ей придется поставить в известность мать.
– Если ты не перестанешь, я все равно буду знать, моя дорогая, – заключила мисс Саммерфилд. – Ты скоро поймешь, в реальной жизни очень трудно хранить что-то в тайне.
Может быть, и не в реальной жизни, отметила Молли про себя, но надежды сохранить что-то в тайне в Брайервуд Мэнор, конечно же, не было никакой. Большая часть учениц до и после каникул проезжала через нью-йоркские вокзалы, и поток предположений о возможных местах встречи Молли достиг такой интенсивности, что она – в плане уединения – чувствовала себя не лучше, чем золотая ржанка в окружении любителей птиц. Все это крайне смущало Молли, поэтому и письмо Джону получилось нескладным. Сообщить ему о ходивших слухах она, разумеется, не могла, а объяснить вероятную реакцию матери, если мисс Саммерфилд обо всем ее известит, было трудно. Молли не могла предсказать, как именно поведут себя мать и бабушка при таких обстоятельствах, но ясно было одно, что это будет нечто ужасное. Перспектива обсуждения отношений с Джоном бросала ее в дрожь. Сам разговор об этом стал бы огромным наказанием. Более того, она не сомневалась, что, если мать узнает о встречах с Джоном, она предпримет новые шаги, чтобы помешать им видеться и даже переписываться.
В марте Молли написала Джону, что они не смогут увидеться ни до, ни после пасхальных каникул. Ее объяснения показались Джону неубедительными. «Если бы Молли действительно хотела меня видеть, – думал он, – сплетни глупых девчонок и страх перед наказанием не остановили бы ее». Он стал опасаться, что Молли начала уставать от него, что ее извинения и отказы будут теперь постоянным ответом на его просьбы о встречах и что давно ожидавшийся процесс «давай разойдемся по-хорошему» уже начался. Семнадцатилетнему Джону казалось, что он хорошо разбирается в психологии женщин, о, он не строил никаких иллюзий на их счет и обманывать себя не собирался. Ребята в Колчестерской академии много говорили на эту тему, и было хорошо известно, что женщина может пойти на все ради любимого человека, а любое проявление осторожности доказывает отсутствие страсти. Джон пытался представить себе многочисленные варианты причин ее отказов встречаться в Нью-Йорке. Его любовь к ней подвела его, в этом он не сомневался; вероятно, его чувства проявились слишком очевидно – во взгляде, интонациях. А Дик Уоллер, наверное, отчасти прав, говоря, что ни одна женщина не будет по-настоящему уважать мужчину, который в нее влюблен, и что большинству женщин нравится, когда мужчины небрежны, слегка грубоваты и даже жестоки. Джон же продемонстрировал, как ему казалось, всю свою неуклюжесть и косноязычие, а во время последней встречи с Молли у него опять была нехорошая кожа на лице, и это могло ей не понравиться. Дик Уоллер говорил, что девушки презирают мужчин, которые к ним не пристают, в таком случае он мог показаться Молли слишком робким. Опять же в последний раз он слишком крепко сжимал ее руку в кино, и она могла подумать, что он чересчур разнервничался. Хуже всего, если она познакомилась с другим мужчиной, с кем-нибудь из университетских, вероятно, с собственной машиной; он может приезжать в Вирджинию и по выходным увозить ее на футбол или на танцы; он не заставит ее просиживать в залах ожидания на вокзалах или в кино на нескольких двойных сеансах подряд. «Скоро она, наверное, выйдет замуж за такого человека, – с отчаянием подумал Джон, – за кого-нибудь, кто не побоится поцеловать ее». В действительности женщины – это просто животные, говорил Дик Уоллер; и хотя вряд ли можно сказать такое о Молли, в чем-то, хоть чуточку, Дик мог оказаться прав. «Что в самом деле действует на женщину – это не доброта, не постоянство, не ум и даже не внешний вид мужчины, – высказал как-то свое наблюдение Дик Уоллер, – а сексуальная привлекательность; дело все в ней, и у кого-то из мужиков она есть, а у кого-то нет. Мускулатура вовсе не кажется женщинам сексуальной, нужно просто иметь кое- что особенное», – заключил Дик Уоллер с самодовольной глупой улыбкой.
Джон точно не знал, что имелось в виду под этим «кое-чем особенным», но был вполне уверен, что у него этого нет. Так или иначе, не может быть, чтобы Молли думала о нем так же, как он о ней; иначе она не прекратила бы свидания. Возможно, он ей наскучил, а она пытается оставаться вежливой. Отчаявшись, он написал ей короткое письмо – чувство гордости призывало его быть кратким, в котором упомянул, что получил ее известие о невозможности встречаться в Нью-Йорке и что все понимает.
С упрямой решимостью больше не навязываться Молли Джон перестал предлагать встретиться снова. Наступило лето, и он вернулся старшим вожатым в лагерь мистера Ньюфилда в штате Мэн. Она часто писала ему из Буффало, но не просила о встречах. Таким образом Джон не мог знать об опасениях Молли,
