— Но ты только что сказал, что ты по службе. Я не понима…
— Мы прибыли, чтобы произвести у вас в доме обыск, — сказал он, протягивая мне ордер, который я не стал читать. — Вы знакомы с местным рыбаком по имени Фауштинью Триндаде?
— Я знаю Фауштинью, — подтвердил я, все-таки проглядывая ордер. — Он был…
— Он известный поставщик наркотиков. И его видели входящим в этот дом. И видели, как вы вышли с ним и направились к лодочной станции.
— Обыщи дом, Инасиу. И не спеши, — сказал я.
Войдя, Инасиу отдал распоряжения помощникам. Двое из них вернулись в фургон и притащили оттуда коробки с необходимыми инструментами. Оливия и Карлуш, уже спускавшиеся вниз, столкнулись с ними на лестнице. Инасиу усадил нас в кухне. Мы втроем сидели за столом под присмотром
— Кто эти люди? — спросила она по-английски.
— Отряд по борьбе с наркотиками. Обыскивают дом. Если у тебя в комнате что-то есть, лучше скажи мне сейчас.
— Ничего у меня нет.
— Ты уверена?
И тут я вспомнил. Желудок устремился куда-то вниз. Пакетик марихуаны на чердаке!
Вид у Карлуша был пришибленный, точь-в-точь собака, сожравшая хозяйское мясо. Сверху раздавался громкий треск. Я спросил аженте, что там происходит.
— Половицы отдирают, наверно, — отвечал он. — Освободите карманы, выложите все, что там находится, на стол.
Мы освободили карманы. У Карлуша в карманах, как я заметил, находилось лишь четыре тысячи эскудо, мелочь, четыре презерватива, авторучка, удостоверение личности и служебное удостоверение.
— Не знал, что вы коп, — сказал аженте, разглядывая служебное удостоверение Карлуша. — Вы бойфренд девушки?
Никто ему не ответил. Аженте пожал плечами. Потом взял в руки документ Оливии.
— А может, и нет, — сказал он, сравнив даты рождения ее и Карлуша.
Они пробыли в доме сорок минут. Ничего не нашли. Инасиу извинился и на этот раз, прощаясь, пожал мою мокрую от пота руку. Они выкатились из коридора. Я глядел в освещенную кухню. Оливия и Карлуш стояли рядом. Я упер палец в Карлуша.
— Можешь идти! — сказал я. — Пошевеливайся! Живо! Пошел вон отсюда!
Обойдя меня, он скользнул в дверь. Что сказать дочери, моей крошке, я не знал. Я медленно поднялся на чердак. Зажег лампу, сел за стол, отпер ящик. Пакетика с марихуаной не было. Не было и бумаги. Я вынул из ящика фотографию жены, лежавшую изображением вверх — не так, как я ее оставил, — и запер ящик. Поставил фотографию на стол. Я чувствовал себя обманутым, преданным, измазанным в грязи. Я был убит, мой мир уничтожен.
Через полчаса появилась Оливия: в темном стекле возникло ее отражение.
— Твой пакетик с марихуаной во дворе в бугенвиллее, — сказала она. — И бумага там тоже.
— Ты бывала здесь раньше, — сказал я устало, без всякой злости.
— После занятий… только для того, чтобы увидеть маму, — сказала она. — Но я не говорю с ней, как это делаешь ты.
— Считаешь, что год — срок долгий, но это вовсе не так, — сказал я.
— Позавчера я сидела здесь и думала, как бы все было, если бы она вернулась… и хочу ли я, чтобы она вернулась.
— Разве ты этого не хочешь?
— То и дело ловлю себя на мысли: «Маме это покажется интересным. Не забыть рассказать ей об этом». А потом приходишь домой, а ее нет и никогда не будет. Никогда. И вот тогда начинаешь скучать по ней и хотеть, чтобы она вернулась и чтобы все было как прежде. Этот год без нее все изменил.
Я усиленно кивал, как это делают пьяные. Потом закурил. Оливия забрала у меня сигарету. Я закурил другую и стал вертеть в руках мою пепельницу-раковину.
— Утрата — это как рана от осколка, — сказал я, — когда кусочек металла застревает в таком месте, куда хирурги не могут добраться. И они оставляют в тебе этот кусочек. Поначалу это настолько больно, что кажется, не выдержишь. А потом кусочек обрастает мясом и боль слабеет. Болит, но уже не так сильно. Но иногда, когда ты этого не ждешь, боль просыпается с новой силой, как бы говоря тебе: «Я здесь и буду здесь всегда». Боль срастается с тобой, становясь частью тебя.
Оливия поцеловала меня в макушку. Я обнял ее и сунул фотографию обратно в ящик.
— Я встретил одну женщину, — сказал я.
— Знаю.
— Знаешь?
— Вся эта суета с телефоном в воскресенье. А когда ты вернулся, ты пах по-другому… и… может быть, тебе самому это незаметно, но ты повеселел.
— Я очень неуверенно себя чувствую… знакомиться с кем-то, ходить на свидания…
— А какая она?
— Пока что не могу сказать. Все произошло так быстро… На маму она не похожа, но в чем-то сходство есть. Она хороший человек, надежный. Из тех, кому можно доверять.
Она погладила меня по голове.
— Как Карлуш, — сказала она.
Соглашаться не хотелось, но и возражать я не стал.
— Я зол на него. Зол. Другого слова не подберу. Если бы не приход Инасиу…
— Но почему?
— Он знал, что делает. Понимал, что ты беззащитна. Что он на десять лет старше тебя. Что это беззаконие. Но он знакомится с тобой в воскресенье утром, а во вторник вечером вы уже барахтаетесь в постели… Он совратил тебя…
— Вовсе он не понимал, что делает! Я рассказывала ему о маме! А насчет десяти лет разницы — подумаешь! И закон твой глуп! И вообще, мама говорила мне, что вы с ней очутились в постели после недельного знакомства. Я знала, что хочу этого, хочу его, как никого другого в жизни! Поэтому все так и произошло. Он меня не соблазнял и не совращал… просто… просто в нем есть что-то, чего нет у этих пижонов в классе.
— Что? Что такое в нем есть, чего нет?.. — Я осекся, чуть было не сказав «чего нет во мне».
— Это-то, папа, самое главное и есть, — сказала она, ероша мне волосы.
— Что же это? Ты говоришь загадками.
— Не знаю… Но мне хочется это узнать. Существует же родство душ, правда?
35
Секретарша Мануэла Абрантеша вошла к нему в кабинет с пухлым пакетом, доставленным курьером.
— Требуется ваша подпись, — сказала она.
Мануэл кивком велел курьеру зайти в кабинет и расписался. При этом взгляд его привычно скользнул по стройным ножкам секретарши. Ему было любопытно, какое белье она носит. Такое же строгое, как она сама, или нет? Он велел ей собрать с пола журналы, сложить у него на столе и приготовился. Но секретарша, собирая журналы, присела на корточки. После шести лет работы у Абрантеша она знала все его
