— Возможно, вы не имеете представления о Бералтском руднике, — сказал Фельзен. — Это грандиозное предприятие…
— Разведка доносит также, что тысяча триста тонн из них — это так называемый «свободный» вольфрам, то есть вольфрам, не охваченный контрактами. Как мне кажется, это те тысяча триста тонн, которые и должны были прибыть в Германию. Одному богу известно, — продолжал Лерер, роясь в бумагах на столе, — каких сумасшедших денег это нам стоило…
— Шестьсот шестьдесят тысяч эскудо за тонну, — произнес Фельзен.
— Такая цифра мне ни о чем не говорит.
— Шесть тысяч фунтов за тонну, — сказал Вольф.
— Именно, — сказал Лерер. — Огромные деньги.
— В Испании товар этот идет по семь тысяч за тонну и даже больше, да и перевезти через границу легче легкого, — сказал Фельзен. — В таких условиях убеждать людей продавать крайне трудно. Англичане ушли с рынка в октябре, и вы сами видели, что цена упала на четверть. Теперь же они вернулись.
— Но это не должно мешать нашим закупкам.
— Нам следует мириться с тем фактом, что, едва появившись на рынке, англичане будут тут же обеспечены контрактами. Убедить продавать нам невозможно — ни деньги, ни страх тут влияния не оказывают.
— Страх?
— В Вейре мы ведем настоящую войну. Просто она не так широко освещается прессой, как война в России.
— Одеяла, — подал голос Ханке, автоматически отреагировав на упоминание России.
— Не сейчас, Ханке, — сказал Лерер.
— Возможно, вам будет приятно узнать, — сказал Фельзен, — что англичане за свой вольфрам платят больше. Салазар ввел в октябре экспортную пошлину в семьсот фунтов за тонну. Весь английский экспорт переправляется морем, и в портах им приходится декларировать каждый килограмм. Я же переправил морем более трехсот тонн бесплатно.
— Контрабандой? — спросил Фишер. — Пограничные формальности — вещь трудная и долгая. Мы отдаем себе отчет в том, что Салазар хочет сократить производство вольфрама. Огромный приток денег в страну его тревожит… инфляция и тому подобное.
— Вот почему он и ввел экспортную пошлину, — сказал Фельзен. — И организовал специальный отдел, который должен заниматься закупкой вольфрама и жести и…
— Да, да, все это нам известно, — сказал Ханке, — нашему представительству в Лиссабоне теперь следует убедить Салазара, что Германия заслуживает большей доли вольфрама, нежели Англия.
— Я буду продолжать закупать вольфрам и контрабандой переправлять его в Германию, но впредь значительное количество тонн придется оговаривать с властями в Лиссабоне, а не на месте, в Бейре. А это потребует времени и…
— Почему?
— Спросите у Позера. Он считает Салазара хитрецом, в коварстве едва ли уступающим Наполеону.
— А что же нужно этому Салазару? — спросил Вольф.
— Золото. Сырье. И чтобы все было тихо и спокойно.
— Золото у нас есть. К тому же мы, возможно, получим хорошую сталь. А если Салазару это не по вкусу, то мы можем его крепко обидеть.
— Каким образом? — спросил Фельзен.
— В октябре мы потопили «Корте Реаль». Помните, Фишер? Так почему бы нам не торпедировать и еще что-нибудь подобное.
— О, понятно, — встрепенулся Фишер, задумавшийся о чем-то глубоко личном.
— Ну а теперь… насчет одеял, Ханке, — сказал Лерер.
Совещание и последовавший за ним ужин затянулись до одиннадцати часов вечера. Лерер провожал Фельзена к ожидавшей его машине. Он был игрив, пьян и опасен.
— Американцы тоже теперь не стоят в стороне, Фельзен. Как вам это нравится? — Он хлопнул в ладони. — Но ливерная колбаса даст сто очков вперед!
Фельзен никак не отреагировал, и Лерер сам зашелся в хохоте.
Машина медленно, как крот, ползла к его берлинской квартире. На совещании Фельзен промолчал, но названные цифры его озаботили. Он знал, что на намеченные три тысячи тонн выйти не удалось, но также знал, что недостача составляет менее трехсот двадцати пяти тонн, упомянутых на совещании. Должно быть, произошла какая-то ошибка с подсчетом акций в Португалии. Он в три затяжки выкурил папиросу, размышляя об этом.
У дома он вышел около двенадцати. Подождал, пока машина отъедет, после чего отправился в клуб Эвы на Курфюрстендамм.
Он занял маленький столик на одного в нише, откуда была хорошо видна дверь служебного кабинета Эвы. На эстраде пела девушка с черными как смоль волосами и очень белыми голыми руками. Пела она плохо, но это ей прощалось за длинные, стройные, обтянутые нейлоном ноги. Фельзен заказал коньяк и оглядел всех женщин в зале. Эвы среди них не было. К его столу подошла девушка и спросила, не скучает ли он и не надо ли составить ему компанию. У нее была мальчишеская фигура — узкие бедра, поджарый зад. Он лишь молча покачал головой, и девушка, пожав костлявыми плечами, отошла.
Фельзен достал папиросы, выронил серебряный портсигар и, наклонившись, стал шарить рукой под столиком. И почувствовал чью-то руку. Он вынырнул из-под стола. Эва. Закуривает его папиросу. Закурила, поднесла огонек к его папиросе, потерла портсигар о платье.
— Я подумала, уж не ты ли это, — сказала она. — Все не привыкну к твоей форме. Я мужчин в форме вообще не различаю. Можно немного посидеть с тобой?
Она скрестила ноги под столом, и колени их соприкоснулись. Пульс у обоих участился, время потекло вспять, возвратив воспоминания.
— Что это с тобой? — спросила она. Отдавая ему портсигар, она коснулась его руки. Все те же знакомые волоски — густые, жесткие, как свиная щетина. — Ты утратил берлинскую бледность.
— А ты по-прежнему бледная.
— С недавних пор вообще прозрачная, — сказала она. — Это все голод и страх.
— Страха в тебе не чувствуется.
— Единственное, почему сегодня здесь собрался народ, — это низкая облачность. А бывают вечера, когда, кроме меня и девушек, вообще никого нет. А все наши заморские друзья, сбрасывающие нам с самолетов рождественские подарки.
— Похудели твои девицы, — сказал Фельзен, отводя взгляд от ее тонкой руки.
— Как и я, — сказала она, согнув руку, на которой обозначились вены.
Он вертел в руках рюмку. Как начать? Девяти месяцев вдали от Берлина оказалось достаточно, чтобы он утратил лоск, защитную оболочку цинизма и остроумия, с которыми берлинец идет по жизни.
— Я видел тебя в Берне, — сказал он, не поднимая глаз от пепельницы.
— Я никогда не была в Берне, — сказала она, — должно быть, ты…
— Я видел тебя там в клубе… еще в феврале.
— Но, Клаус… я и в Швейцарии-то никогда не бывала.
— Я видел тебя с ним.
Он сидел не шевелясь, глядя на нее пристальным взглядом голодного волка. Она выдержала его взгляд. Освещенная сзади, ее голова в облачке папиросного дыма казалась окруженной ореолом. Отпираться она не стала.
— Ты так переменился, — сказала она и отпила глоток из его рюмки.
— Много времени проводил на воздухе.
— Мы все переменились, — сказала она, отодвигая колено от его ноги. — Люди стали жестче.
— Все мы иногда делаем вещи не очень нам приятные, — сказал он. — Но выход все-таки всегда есть.
— Только выбор есть не всегда.
