исполинами. Он полагал, что Земля имела несколько лун, которые постепенно притягивались все ближе и ближе, а затем низвергались. И конечно же, по мере того, как луна приближается к Земле, земная сила тяготения уменьшается. Поэтому рост у людей увеличивается. Меня в подростковом возрасте такая гипотеза довольно впечатляла. У тебя есть какие-нибудь книги на эту тему?
— Нет, но, по-моему, у Роджера есть.
Позднее, вечером за ужином в клубе он сказал:
— Что-то мне запомнился один из эпизодов теории Хербигера. Он указывает, что дарвиновская эволюция не может объяснить отдельных фактов, касающихся некоторых насекомых. Существует насекомое, поражающее нервную систему гусеницы: оно парализует ее ударом, и гусеница становится пищей для личинок насекомого, пока те подрастают. Я, кажется, помню: Фабр[181] указывал Дарвину, что проб и ошибок здесь быть не может. Если насекомому не удается достичь своего с первой попытки, его потомство погибнет, и вид постепенно вымрет.
— Что же здесь общего с теорией об исполинах?
— Не много. Он приводит это как свидетельство, что на Земле не всегда были времена года. Мне кажется, Хербигер считает, что Солнце когда-то было гораздо жарче и что земная ось была вертикальной, а не наклонной, так что лето стояло круглый год. В таком случае насекомые жили, вероятно, гораздо дольше, и у них было время научиться парализовывать гусениц и тому подобное. Так что, когда земная ось в конце концов накренилась, некоторые из них превратили уловку в инстинкт, с тем чтобы применять его всякий раз.
— Это если считать, что у них не было иного выхода, кроме как вскармливать потомство на живых гусеницах. Но у них же могли быть и другие варианты, до того как они научились этой уловке.
— Да нет, я не отстаиваю эту идею всерьез. Это так, просто мелькнуло.
Лежа ночью в постели, я размышлял об этом. У читателя может возникнуть вопрос: что могло остановить мое «вглядывание» в прошлое и поиск ответа? Ответ станет ясным, если я сравню «видение времени» с астрономией. Небо полнится миллионами звезд, планет, комет и т.п. Первые астрономы, должно быть, думали, что нанести их все на карту абсолютно невозможно. Тем не менее, они были нанесены, и довольно быстро стало ясно, что Марс, Меркурий, Венера, Сатурн и Юпитер — это планеты. Я был подобен тем первым астрономам: прошлое для меня было просто непередаваемо огромным звездным хаосом. Но у меня не было способа сфокусироваться на искомом событии точнее, если я не располагал фактической подсказкой вроде бэконовского манускрипта или обломка нефритового камня. Единственно, на что можно было надеяться, это длительная практика видения времени, которая привнесла бы в хаос некоторую упорядоченность и научила меня отличать планеты от звезд.
В ту ночь я усвоил это достаточно ясно. Судя по всему, действительной проблемой был вопрос «намеков». По какой-то странной причине вещественно осязаемые свидетельства ответа не давали; мое проникновение почему-то блокировалось силами, природа которых была для меня загадкой. Что ж, хорошо: придется думать о каком-нибудь ином способе.
Я был убежден, что базальтовая статуэтка, найденная в колодце Чичен-Итца, явится лишь начальной точкой. Если я сумею высветить ее полностью, получится отличное начало. Робин Джекли, очевидно, будет самым подходящим человеком, кого о ней расспросить. Я решил с ним созвониться, прежде чем мы уедем из Лондона. Еще одним вариантом было бы поискать по музеям и коллекциям культовые предметы майя, по возможности более древние. Шумерскую и халифскую культуры следует также затронуть. Поиск предстоит кропотливый и утомительный.
Надо упомянуть, что мое отношение ко всему этому нельзя было назвать глубоко серьезным. Это было увлекательное занятие, но помимо него имелась тысяча других требующих ответа вопросов, в равной степени интригующих. И самым важным из них был вопрос наивысших возможностей человеческого сознания. Поскольку теперь мне было ясно, что они не ограничиваются телом. В таком случае, где
В девять утра мы позавтракали, и я позвонил в музей. Дежурную я попросил соединить меня с Робином Джекли.
— Он сейчас на телефоне, сэр. Будете ждать?
Я ответил, что да, и она попросила меня представиться. Через несколько минут в трубке раздался резкий голос Джекли:
— А, это вы. Я пытаюсь прозвониться Литтлуэю домой. Что это он там затеял?
Я спросил, что он имеет в виду.
— Меня сейчас только вызванивал Эванс, обвинял в каком-то утаивании. Это чертовски раздражает и сбивает с толку. Если он говорит правду, у Литтлуэя с головой не все в порядке...
Я заметил, что здесь какое-то недоразумение, и я скажу, чтобы Литтлуэй сам ему позвонил. Я застал Литтлуэя внизу — он рассчитывался за наш номер — и рассказал ему о случившемся.
— Вот черт, — отреагировал он, — надо, наверное, чтобы я сам с ним переговорил, — и отправился к телефону. Я тем временем подогнал машину к переднему входу и уложил в багажник наши сумки. Литтлуэй вернулся с обеспокоенным видом.
— Я этого парня вообще не понимаю.
— В чем дело?
— Он звучал до гнусности неприятно. До того договорился, что обвинил меня в безумии. Хотел знать, не разыгрываю ли я... Я, разумеется, сказал, что это мой сугубо личный подход к теории о майя, но он сказал: «Мне Эванс говорил не то» и пустился передергивать мои слова.
— Ты его в конце концов убедил?
— Знаешь, нет. Вот чего я не понимаю. Мы с Джекли знакомы вот уже сколько лет и всегда меж собой ладили. Я уж думаю, не заболел ли он. У моей матери была как-то повариха, у которой появлялось что-то подобное при приступах диабета.
— Но он же тебе дал, наверное, понять, почему он так расстроен?
— Как-то даже нет. Разве что, единственно, на него самого напустился Эванс и закончил угрозой заявить на него в Британскую ассоциацию археологов. Просто какая-то дурацкая кабинетная буря в стакане воды. Но я думал, Джекли выше всего этого. Позвоню ему снова, когда доберемся до дома.
Машину вел Литтлуэй. День опять стоял прекрасный, теплый, и мы, проехав по Эджуэр Роуд, свернули на центральную автостраду. Литтлуэй, не унимаясь, говорил о Джекли, но я понять не мог, что его так расстраивает. Я себя чувствовал исключительно; сельский ландшафт вызывал память о прошлом; чувствовалось, что вокруг расстилается Англия — так, будто я озирал местность с самолета. На автостраде было оживленно, и мы поехали по средней полосе. Литтлуэй умолк; мы приближались к огромному груженому лесовозу, который, судя по всему, намеревался перестроиться на нашу полосу. Я ожидал, что Литтлуэй сейчас или ускорится и его обгонит, или замедлит скорость, чтобы лесовоз проехал первый. Тут я вдруг увидел, что Литтлуэй не реагирует вообще никак, а водитель, видимо, считает, что мы сейчас замедлим ход, и собирается на обгон. Я мельком взглянул на Литтлуэя и понял, что он лесовоза словно не замечает. Времени на раздумья не было: я схватился за ручной тормоз и, рванув его изо всех сил, выкрикнул:
— Генри!
Машина дернулась, но все равно скорость, пока не затормозил Литтлуэй, не снизилась достаточно для того, чтобы лесовоз благополучно проехал вперед. Вот-вот, и мы могли нанизаться на торчащие из кузова бревна. Литтлуэй был явно потрясен. Выехав на внутреннюю полосу, он снизил скорость до сорока миль в час.
— Что, черт побери, случилось? — спросил я.
— Прости, не знаю. Наверное, просто невнимательность.
— Может, лучше я сяду за руль?
— Да, пожалуй.
Он затормозил у обочины, и мы поменялись местами. Я был озадачен. Литтлуэй всегда был
