нем надето – ужас и кошмар.
Рома расхохотался, с радостью разрядив возникшее напряжение. Маврицио приходится часто ставить на место, но он слишком полезный союзник, чтоб ссориться.
– Признайся, Маврицио, именно это тебя раздражает.
– Ты же видел его безобразную куртку. Полнейшая жуть. – Он смерил Рому взглядом: – Как твой новый костюм? Хвалил кто-нибудь?
– Почти все. – Впрочем, это нисколько его не волнует.
– Видишь? Я говорил...
Рома махнул рукой:
– Тише! – По коже у него мурашки забегали. – Чувствуешь? Начинается... сила прибывает, накапливается. Теперь с минуты на минуту.
Врата скоро откроются. Можно только догадываться, что происходит со спящими экстрасенсами на верхних этажах. Меньше всего хотелось бы оказаться сейчас в их снах. Ему стало их почти жалко.
Почти.
Олив...
...проснулась, услыхав пение. С усилием открыла глаза и охнула.
Вокруг кровати столпились тринадцать фигур в балахонах с капюшонами, у всех в руках толстые черные свечи. Она вскрикнула, но из-под матерчатого кляпа во рту вырвался лишь глухой стон.
Попыталась вскочить – руки связаны за спиной, сама привязана к кровати. Сообразила в паническом ужасе, что кольца исчезли, с шеи снято распятие.
– Думаешь, будто сможешь спастись, Олив? – проговорил голос, исходивший от какой-то фигуры, а чей – непонятно. Лица под капюшонами тонут в чернильной тени. Похож на отцовский, хотя быть того не может... он умер... десять лет назад.
Она принялась читать молитву:
– Отче наш, сущий на небесах...
– Да, – подтвердил голос. – Действительно думает, будто спасется. Бедняжка.
Раздался смех, мужской и женский.
– Разреши напомнить, почему никогда не спасешься, – продолжал голос. – Вернемся назад и посмотрим, почему Господь навсегда от тебя отвернулся.
Олив закричала сквозь кляп:
– Нет! Пожалуйста, больше не надо!
Она стала вдруг уменьшаться в размерах, кляп изо рта выскочил, веревки с рук и с ног упали, вокруг тела завертелась липкая лента, приматывая руки к бокам, связывая ноги вместе. Хотела снова закричать, и ничего не вышло. Гостиничный номер растаял, вместо него возник сырой подвал, освещенный факелами.
Боже правый, знакомое место, до ужаса точно известно, что будет. Годы, десятки лет не вспоминалось, но постепенно во время сеансов по восстановлению памяти открывались двери, накрепко запечатанные в сознании ради самозащиты. Открывались одна за другой, и теперь она знает, что с ней происходит.
Отец – негодяй. После развода мать, пропагандистка Библии, прожужжала ей уши, понося его за пьянство и безответственность, хотя Олив по-прежнему проводила с ним все выходные. Однажды он вместе с друзьями затащил ее на «службу»...
Подвал уже отчетливо виден... точно она действительно там...
И вдруг поняла, что действительно там. Неужели заставят вспомнить... ей снова пять лет, сейчас
Нет-нет-нет! Нет, пожалуйста!
Отвернуться нельзя, нельзя даже глаза закрыть. Все тут – кровью на стенах начерчены пентаграммы, перевернутые кресты. Впереди лежит огромная мраморная плита, забрызганная красным. В высоком глубоком камине справа вертится что-то на вертеле, кажется обезьянка.
К губам поднесен кубок.
– Пей! – приказывает отцовский голос.
Видя внутри густую красную жидкость, ощутив медный вкус, Олив с отвращением отшатнулась.
– Пей! – велел голос.
Ее схватили за волосы, дернули, заставили открыть рот, полилась густая теплая солоноватая жидкость. Она закашлялась, поперхнулась, жидкость лилась, текла по лицу, заливала ноздри, глотай либо захлебывайся, глотай либо тони...
Олив глотала, плевалась, пыталась срыгнуть, но ей сдавили горло, заставив глотать.
Потом положили на стол – собственно, на грубую деревянную скамейку, – откуда было видно, как фигура в капюшоне отрезает куски от обезьяны на вертеле... от крупного существа с непомерно большой головой для обезьянки. Мясо сунули ей, даже не дав возможности отказаться. Впихнули в рот жирный кусок, силой закрыли, зажали нос.
Снова – глотай либо насмерть давись.
Она проглотила.
