случается, я будто вываливаюсь в грязи. Я пытаюсь отчиститься, но пятна так до конца и не сходят. И работаю как проклятый, чтобы появилась хотя бы иллюзия, что добро все еще может победить.
— Нам нужны такие люди, как вы с инспектором Рамиресом, — заверил Лобо. — В этом можете не сомневаться.
— Нужны? Не уверен. Добро так предсказуемо и жалко по сравнению с силами зла, — сказал Фалькон. — Раз уж мы сами запачкались и за годы работы в коррумпированных структурах прекрасно поняли, что такое въевшаяся грязь, это должно было нас чему-то научить. Такое знание «из первых рук» не может пропадать впустую.
— Что ж, вы вступаете на опасный путь, — предупредил Лобо.
В кабинете Рамирес и Феррера посмотрели на него со слабой надеждой. Фалькон встал перед ними, показал пустые ладони и ушел к себе. В центре стола лежал маленький листок бумаги. Фалькон знал, что это перевод надписи, найденной в поместье. Он взял его двумя руками и заставил себя прочесть: «Мамочка, прости, но мы больше не можем делать это».
Фалькон молча вышел из кабинета и поехал за Алисией Агуадо. Он хотел побыть с ней. Алисия была довольна и ждала следующей встречи с Себастьяном. Она радовалась его успехам. Смерть Пабло освободила сына от прошлого, и каждый день он рассказывал столько, сколько обычно не вытянуть из человека за много месяцев.
Когда он вошел в камеру для наблюдения, увидел, как Себастьян рад видеть Алисию. Себастьян сел и нетерпеливо обнажил запястье. Фалькон вначале никак не мог сосредоточиться на их беседе. У него в голове до сих пор крутились разговор с Лобо, мысли об Игнасио Ортеге и русских. Все выходы на русских закрыты: Вега, Монтес и Крагмэн мертвы, а Васкес парализован страхом. Единственный оставшийся путь был самым темным и ненадежным из всех — через Игнасио Ортегу. Это имя показалось ему жирной точкой в конце предупреждения Лобо: «…опасный путь».
Какое-то напряжение в камере пробилось к его сознанию, и он сосредоточился на разговоре.
— Сколько лет тебе было? — спросила Агуадо.
— Пятнадцать. Для меня это было трудное время. Сложности в школе. Домашняя жизнь навсегда разладилась. Я был несчастен.
— Расскажи, как все открылось.
— Мы ехали в Уэльву. Там он играл в спектакле, и мы собирались ехать дальше, в Тавиру, в Португалию, и провести выходные на море.
— Почему ты выбрал этот момент?
— Я не выбирал. Я разозлился на него. Разозлился за рассказы о том, какой чудесный у него брат. Какой внимательный. Заботливый. Отец совершенно не умел управляться с деньгами, и Игнасио его постоянно выручал. А еще присылал электриков и сантехников чинить поломки. Он даже бесплатно поменял проводку в доме. Игнасио это ничего не стоило. Он все расходы проводил через компанию. Но отец за все это считал его прекрасным парнем. Он не видел, что на уме у Игнасио. Не видел, насколько он противен брату, что Игнасио завидует его таланту и славе. Так что, когда Пабло в очередной раз наводил глянец на раззолоченный образ брата, я ему все сказал.
— Можешь вспомнить, что именно ты сказал?
— Я все помню, как будто это было только что, — ответил Себастьян. — Я сказал: «А знаешь, когда ты уезжал в турне и оставлял меня со своим братом…» Отец, улыбаясь, повернулся ко мне, и в лице его заранее читалась любовь к тому, что он вот-вот услышит — очередные чудесные слова про Игнасио. Это было так трогательно, что я едва мог заставить себя говорить, но злость победила, и я ударил в цель. Я сказал: «… каждую ночь он меня насиловал». Отец потерял управление. Машина съехала с дороги и застряла в канаве. Он начал бить меня по голове и лицу, я открыл окно и выбрался в канаву. Он вылез следом, через свою дверь, как танкист через люк. С моим отцом никогда нельзя было понять, играет он или нет. Он мог злиться и тут же любить. Но в тот день его гнев был настоящим. Он догнал меня в поле у дороги. Схватил за волосы, таскал туда-сюда. Он бил меня своими тяжелыми руками, кулаками и ладонями, пока я не обмяк, как тряпичная кукла. Отец притянул мое лицо к своему, я видел его пот, его зубы, побелевшие губы, чувствовал его дыхание, когда он заставил меня взять свои слова назад. Заставил сказать, что я солгал. Заставил просить прощения. А когда я попросил, он простил меня и сказал, что больше мы об этом говорить не будем. И мы не говорили. С того дня мы больше по-настоящему не разговаривали.
— Как ты думаешь, он сказал об этом Игнасио?
— Уверен, что нет. Я бы знал. Игнасио пришел бы запугать меня и снова заставить молчать.
Минуту они сидели молча. Алисия прокручивала в уме тот чудовищный день. Фалькон сидел снаружи, вспоминая сон, который рассказал Пабло, и его истерику на газоне. Он словно читал мысли в незрячих глазах Алисии. Подходящее ли сейчас время? Каким должен быть следующий вопрос? Какой вопрос откроет причины опасного поступка Себастьяна?
— Ты в последние несколько дней думал, почему отец покончил с собой? — спросила она.
— Да, думал. Я очень серьезно обдумывал его записку, — сказал Себастьян. — Отец любил слова. Любил говорить и писать. Любил собственный голос. Любил быть многословным. Но в этом письме уложился в одну строчку.
Молчание. Голова Себастьяна вздрагивала.
— И что эта строчка для тебя значила?
— Что отец мне поверил.
— Как ты думаешь, почему он пришел к такому выводу?
— До того, как меня осудили, в жизни отца было время, когда он не задавался вопросами. Не знаю, было ли это связано с его уверенностью в своем великолепии или с окружавшими его подхалимами. Он никогда не думал, что может ошибаться и быть не прав… До тех пор, пока меня не арестовали. Когда меня посадили, я отказался с ним видеться. Так что не могу знать наверняка, но думаю, именно тогда в его голове начали зарождаться сомнения.
— Ему пришлось переехать, — сказал Алисия. — Его изгнали из общества.
— В округе его не слишком любили. Отец думал, что соседи обожают его так же, как зрители, но никогда не трудился относиться к ним как к личностям. Они были нужны для пущего прославления Пабло Ортеги.
— Должно быть, отношение окружающих дало ему повод усомниться в собственной непогрешимости.
— Это и тот факт, что работы становилось все меньше и у него появилась причина больше времени посвящать размышлениям. А насколько я знаю, в этом случае тебя настигают всевозможные страхи и сомнения. Они разрастаются в одиночестве. Вероятно, он поговорил с Сальвадором. Мой отец был неплохим человеком. Он жалел Сальвадора и помогал ему деньгами на наркотики. Сомневаюсь, что Сальвадор сказал ему прямо — он побаивался моего отца и знал его любовь к своему брату, — но, если сомнения появились, отец мог начать понимать некоторые вещи. И когда они добавились к сомнениям, он мог решить это жуткое уравнение, и решение стало средоточием всех его страхов. Должно быть, для него осознание оказалось убийственным.
— А тебе не кажется, что с твоей стороны было крайней мерой — упрятать себя сюда?
— Но вы ведь не считаете, что я сделал это только затем, чтобы привлечь внимание отца?
— Себастьян, я не знаю, зачем ты это сделал.
Он отнял у нее запястье и закрыл голову руками. Несколько минут он раскачивался на стуле взад и вперед.
— Наверное, на сегодня достаточно, — сказала она, нащупывая его плечо.
Он успокоился, распрямился. Снова протянул руку.
— Я боялся того, что сам же надумал, — с трудом выговорил Себастьян.
— Давай продолжим завтра, — предложила Алисия Агуадо.
— Нет, я хочу попробовать выговориться, — сказал он, прикладывая пальцы Алисии к своему запястью. — Я где-то прочел… Я не мог удержаться и не читать об этом. В газетах полно рассказов об
