изнасиловании детей, и каждый притягивал мой взгляд потому, что я знал: это касается меня.
Я вычитывал в рассказах такое, что заставляло сомневаться. Я начал понимать, что больше не могу доверять какой-то части себя. Это просто вопрос времени, а потом… потом…
— Себастьян, думаю, на сегодня с тебя достаточно, — прервала Алисия. — Слишком большое напряжение для психики.
— Пожалуйста, дайте мне договорить, — попросил он. — Только это, и все.
— Что ты понял из газет? — спросила Алисия Агуадо. — Просто расскажи мне.
— Да, да, это было начало, — сказал он. — Изнасилованные сами становятся насильниками. Прочитав это впервые, я подумал, что не может такого быть… чтобы у меня появился тот же лукавый взгляд, с которым дядя Игнасио присаживался ночью ко мне на кровать. Но когда ты один, сомнения порождают еще большие сомнения, и я в самом деле начал думать, что такое могло бы случиться со мной. Что я не смог бы с собой совладать. Я уже знал, что нравлюсь детям и они мне нравятся. Мне нравилось ощущать их невинность. Я любил бывать в их ненадуманном мире. Никаких ужасов прошлого, никаких тревог о будущем, только прекрасное простое настоящее. И все сильнее казалось, что в итоге я могу сделать что-то омерзительное. Я жил в постоянном страхе. И настал день, когда терпеть дальше не было сил, и я просто решил это сделать. Хотя когда время пришло… я не смог, но это не имело значения, мой страх был слишком велик. Я отпустил его, Маноло, и, пока ждал прихода полиции, молился, чтобы меня заперли в камеру и выбросили ключ.
— Но ты не мог этого сделать, — сказала она. — Ты этого не сделал.
— Мой страх говорит мне другое: в конце концов это бы случилось.
— А что ты чувствовал, когда твое намерение могло осуществиться?
— Только отвращение. Я чувствовал, что это было бы чем-то неправильным, неестественным и ужасным.
Фалькон завез Алисию Агуадо на улицу Видрио и поехал домой. Он пошел в кабинет, держа в руках бутылку и стакан со льдом. Вкус виски — то, что надо после такого напряженного дня. Фалькон сидел в кабинете, положив ноги на стол, и вспоминал, каким был всего лишь двенадцать часов назад. Сейчас он не ощущал подавленности и удивлялся этому. Чувствовал себя удивительно собранным, решительным и понимал, что это гнев не дает ему расклеиться. Он хотел вернуть Консуэло и похоронить Игнасио Ортегу.
Вирхилио Гусман приехал ровно в десять. Фалькон пригласил его в кабинет, налил виски. После утренней вспышки, когда Гусман почувствовал, что в управлении пытаются замять дело, Фалькон ожидал, что он будет суров, но тому, казалось, больше хотелось говорить о предстоящем через неделю отпуске на Майорке.
— Где тот журналист-крестоносец, что утром вылетел из моего кабинета? — спросил Фалькон.
— Лекарства действуют, — ответил Гусман. — Я оставил Мадрид главным образом ради того, чтобы жить поспокойней. Вся эта история дурно пахнет, я взбесился, ну и зашкалило давление. Я накачался транквилизаторами и теперь понимаю, жизнь в самом деле довольно приятная штука, если доходит до тебя через фильтр.
— То есть вы больше не занимаетесь расследованием?
— Приказ врачей.
Они посидели молча, пока Фалькон размышлял над правдивостью слов Гусмана.
— Вирхилио, с вами кто-то поговорил?
— Севилья — городок маленький, здесь все друг друга знают, — сказал Гусман. — Газета за это дело не возьмется, если кто-нибудь не осмелится первым открыть рот. Я — нет, мне плевать. И пусть для вас это объясняется действием лекарств. И не давайте мне пить много виски, с лекарствами плохо сочетается.
И тут Фалькон выложил ему все, что не рассказал утром: поместье, принадлежащее Монтесу, трупы в лесу, поджигатели, видеопленка — оригинал и копия наверху. Гусман слушал и все время кивал, как будто соглашаясь с чем-то обыденным и привычным.
— И чего же вы хотите? — спросил Гусман, когда Фалькон закончил.
— Упечь Игнасио Ортегу далеко и очень надолго.
— Вас можно понять. Но, похоже, осуществление вашего желания — довольно трудная задачка.
— Вы, наверное, думаете, что я слишком мелко плаваю и мне следовало бы охотиться на более крупную дичь в государственном аппарате?
— Это пьяная болтовня, — скривился Гусман. — Там у вас нет шансов. Сосредоточьтесь на Ортеге.
— Кажется, он надежно защищен связями.
— А как ослабить защиту и добраться до него?
— Не знаю.
— Да… Вы обучены мыслить в рамках закона, — посетовал Гусман, ставя на стол пустой стакан. — Пойду, пока не слишком поздно.
— Вы мне так и не ответите: с вами поговорили?
— Я не хочу ответственности, — сказал Гусман. — Ответ перед вами, но не я произнес его вслух.
31
— Скверная ночь? — спросил Рамирес. Он в задумчивости стоял у окна, глядя на автостоянку управления.
— Плохие сны, тяжелая ночь, — сказал Фалькон. — Я лежал без сна и думал, как прищучить русских.
— Рассказывай.
— Я думал, что пойду к Игнасио Ортеге и попрошу пристроить меня на службу к русским. Скажу, что мне понравился вид ста восьмидесяти тысяч, с которыми поймали сеньору Монтес.
— Там было сто восемьдесят тысяч?
— Так сказал Лобо, — ответил Фалькон. — Я случайно вверну Ортеге, что могу стать руководителем отдела по борьбе с преступлениями против несовершеннолетних, пока не найдут подходящую замену Монтесу…
— Для начала — этого никогда не случится, — заметил Рамирес.
— Потом уговорю его назначить встречу с русскими.
— И он тебе поверит?
— Допустим, нет, но встречу все равно назначит. Тогда я выясню, где она будет происходить, и сообщу тебе.
— Не уверен, что эта фантазия дотягивает даже до второсортного кино.
— Встреча состоится где-нибудь в гараже у черта на рогах. Я приду с Ортегой. Мы сядем возле бочки с бензином и будем ждать русских. Послышится звук мотора. Затем войдут Иванов и Зеленов. Мне устроят очень неприятный допрос, в ходе которого станет ясно, что ни единому моему слову не верят. И когда они уже соберутся надо мной посмеяться, дверь гаража распахнется, ворвешься ты и всех перестреляешь.
— Мои дети и то придумали бы что-нибудь получше.
— Возможно, идея со стрельбой не самая умная. Впрочем дверь гаража все равно распахнется. Так всегда бывает. Но ты только наставишь на них пушку. Я всех разоружу. Затем ворота поднимутся, а там — полицейские машины с мигалками. Так тоже всегда бывает. Одна полицейская машина задом въедет в гараж. На русских наденут наручники. Когда их будут сажать в машину, они обернутся и увидят, как мы
