Карлсен, отломив кусочек, осторожно жевнул. Вкус как у лежалого хлеба, да еще и запах гнилостный, но уже через пару секунд по телу растеклось нежное тепло. Клубин был прав. Вместо вожделения скоро вызрело ощущение недюжинной силы, причем такой, что по плечу справиться и с ульфидом. Хотя, было в ней что-то, не вполне приятное: некая глумливая удаль злодея, которого так и тянет поиздеваться над тем, кто уступает по силе и уму.
— Еще? — Клубин пододвинул тарелку.
— Спасибо, не надо.
— Не понравилось?
— Не особо. — Вызванная трагасом сила провоцировала на откровенность. — Я как бы эдакий… веселый изверг.
— Ну, да это легко устранимо, — Клубин, хохотнув, встал и прошел к стоящему у двери бециту. Отломив кусок от его шляпы-гриба, он возвратился к столику. — Нука, вот этого отведайте.
Карлсен, коснувшись жемчужной мякоти, брезгливо поморщился: она была тепла на ощупь. Не гриб, а просто живая плоть.
— На вкус, между прочим, приятно, — заметил Клубин и, отломив полкуска, сунул в рот и стал со смаком жевать. Карлсен осторожно нюхнул свои полкуска, надкусил. По консистенции плоть напоминала филейный кусок сыроватой курятины, но с неописуемо приятным вкусом и ароматом.
— И они спокойно позволяют отрезать от себя куски? — не смог скрыть удивление Карлсен.
— Спокойнейшим образом. Через сутки у них все отрастает по-новой.
Карлсен с опаской сглотнул кусочек. Эффект сказался до внезапности быстро. Нахлынувшее чувство словно приоткрывало некую отдушину в прошлое, откуда веет, чем-то восхитительно безмятежным. Все равно что, стоя на холме, озирать какой-нибудь уютный, мирный пейзаж, наполняющий душу укромным счастьем.
— Хорошо?
— Да.
Кусок теплой плоти привлекал мало, но он откусил еще, на этот раз побольше. И чувство, разом веколыхнувшись, заполнило беспечной радостью вроде той, что охватывает иногда при катании с горы или на серфинге. Одновременно радужным калейдоскопом развернулись многочисленные воспоминания о детстве. Безмятежность углубилась еще сильнее, от чего тело налилось блаженным покоем. Лишь приглушенная печаль, невесть как сквозящая через ватное оберегающее тепло, подтачивала эффект.
Зал стал постепенно наполняться учащимися. Многие из них, проходя, отламывали кус бецитовой плоти и сжевывали ее по пути к столу. Бецит стоял у двери, пассивный, как вешалка, с кротким безразличием расставаясь с закраинами шляпы. В несколько минут зал был уже полон, хотя в нем полностью отсутствовал многоголосый гул, свойственный школьным столовым на Земле. Обращала на себя внимание одна особенность: находясь вместе, учащиеся будто источали силу и лучистую жизненность, наполняющие зал под стать электричеству. Угадывалось своего рода телепатическое поле, открывшееся Карлсену вместе со вкусом бецита. Было в нем что-то от эйфории, возникающей иной раз после бокала- другого вина, — эдак в предвечерье, после успешного дня, где-нибудь в нешумном месте, — хотя по интенсивности безусловно нет сравнения. Даже в самые, что ни на есть, развеселые дни в студенческих клубах, спортивных командах, такой сплоченности с товарищами он не ощущал никогда. Можно сказать, даже зависть кольнула к молодежи Гавунды: какая спайка, чувство локтя.
Клубин подлил нитинила.
— Как ощущение?
— Что и говорить, чудесное.
— Тогда я еще с одним вопросом. Будь вы каким-нибудь марсианином, делающим для сородичей доклад о человеческой расе — что бы вы сказали?
— Земляне — раса депрессивов, — не задумываясь, ответил Карлсен: ответ при теперешней эйфории казался очевидным.
— В точку, — гребис одобрительно кивнул. — А не кажется ли вам, что это вот, — размеренным, снизу вверх, кивком указал он, — и есть нормальное сознание?
Карлсен кивнул: не к чему и спрашивать, и так ясно.
— Почему ж тогда человеческое сознание такое аномальное, не догадываетесь?
— Мне кажется, да.
— И почему?
— Давление слабоватое. Протекает.
— Именно. А течь вызывает чувство поражения, а то, в свою очередь, еще сильнее размывает стойкость. И так по кругу, бесконечному, все более унылому. Вот почему люди так серы и пессимистичны: из-за неполной действенности восприятия. Для того чтоб вам, людям, преодолеть в себе серость, нужно единственно освоить эффективность восприятия. Радостное волнение, счастье от полноты жизни — знаете, от чего все это? От того, что достигается оптимальный уровень эффективности восприятия. Или когда, допустим, человек вначале переживает кризис, а затем облегчение от того, что тот миновал — тоже потому, что уровень эффективности восприятия поднимается до оптимального. Вот он, уровень, на котором можно жить с максимальной отдачей. Надо лишь научиться поддерживать его в себе постоянно, и жизнь тогда буквально преобразится.
— Да, но как это осуществить?
— Одним лишь стремлением. Это не так уж трудно. Любого малыша, который пока лишь агукает, можно «разговорить», упорно развивая его речевые навыки. Аналогичным усилием достигается и оптимальный уровень эффективности восприятия, спуск ниже которого надо закрыть себе раз и навсегда. Именно это удалось нам, — он округло обвел рукой зал, наводненный негромким пестрым разговором учащихся, сидящих за едой. Внимания на них никто вроде бы не обращал, хотя чувствовалось, что присутствие гребиса с гостем здесь не секрет.
Озарение, забрезжив, сковало тело немотой. Клубин-то, оказывается, вещал самоочевидные истины — это с поистине хрустальной прозрачностью видно было из теперешней эйфории. Усомниться невозможно, что гребиры решили проблему, над которой тысячелетиями тщетно бились земные философы. Тем не менее, его беспокоило по-прежнему, одно.
— Все это я понимаю. Непонятно мне то, почему груодам нужно убивать людей. Я не вижу, как с этим можно мириться.
— Согласен, — поспешно вставил Клубин. — Теоретически это непростительно. У нас, на этой планете, теория и практика в полной гармонии, поскольку мы научились контролировать свою жизненную силу. У вас же на Земле это еще не так. Как вы и сказали, люди — это раса депрессивов, живущих гораздо ниже своего потенциала. На Дреде для таких у нас есть особое слово. Мы зовем их «кедриды»: можно перевести как… — он чуть нахмурился, — «дойные», что-то вроде вашей «скотины».
— С той разницей, — оговорился Карлсен, — что порядочные люди не относятся к другим как к «скотине».
— Хотя, — и возразить вам нечем, — даже самые наипорядочные не относятся, скажем, одинаково к разным породам животных. Лошади для них благороднее коров, коровы выше, скажем, тех же кроликов, а кролики выше крыс. У вас есть некая шкала ценностей. Тем не менее, не поносите же вы тех, кто питается говядиной — они у вас не считаются извергами. И даже те, кто ест конину.
— Некоторые ругают — крайние вегетарианцы.
— Вот видите. А под «крайними» вы подразумеваете «не совсем в себе». Среди людей нет четкого согласия, кого считать «кедридами». Безусловно, нет насчет этого согласия и у дифиллидов. Риадиры считают людей за ровню, а груоды — за «кедридов». Риадиры — что-то вроде вегетарианцев, груоды — хищники. Впрочем, теперь вы и сами дифиллид, так что должны принимать разницу в подходе.
Карлсен невольно улыбнулся. В теперешней эйфории спор буквально смаковался — вот так говорил и говорил бы часами.
— Но я еще и человек. Вы представляете себе корову, одобряющую тех, кто ест говядину?
— Вынужден не согласиться. Подчеркиваю: вы не человек, а дифиллад. Понятно, вы с этим еще не свыклись, но, тем не менее, это так. Вам хотелось бы снова стать просто человеком?
— Нет, — ответил, подумав, Карлсен.
