Верховного Исполнителя — «мгновения восторженного вдохновения»: здесь и сейчас было как раз такое мгновение, здесь и сейчас вдохновение стало зримым и конкретным, подавляя своей божественностью.
Открылась дверь. Консидайн повернул голову. Его помощник отступил в сторону и ясным низким голосом представил:
— Полковник Моттре и герр Нильсен.
Сразу вслед за тем в комнату вошли два человека. Первый был высок, худ, с резко очерченным лицом, немного похож на Роджера, но с более злыми и алчными глазами, чем могли бы стать у Роджера, если бы у него отняли всю привлекательность, обязанную любви к Изабелле и служению поэзии. Он был похож на военного, но военного честолюбивого и не уверенного в своем будущем. В его поклоне Консидайну можно было усмотреть не просто приветствие подчиненного старшему по званию, его глаза опустились и поднялись не сразу. За ним следовал совсем другой человек — крепкого телосложения, загорелый и обветренный, довольно молодой или казавшийся молодым, хотя в новом духовном воздухе, которым они дышали, стало понятно, что молодость и возраст — понятия весьма относительные. Он отвесил гораздо более глубокий поклон, чем Моттре, и, войдя в комнату, остановился, тогда как второй прошел вперед.
— Мой дорогой Моттре, — сказал Консидайн не двигаясь, но улыбаясь и протягивая руку.
Полковник Моттре пожал руку Консидайну и вопросительно взглянул на посетителей.
— Эти джентльмены обедали со мной, — пояснил Консидайн. — Я бы хотел, чтобы они немного задержались. Мы поговорим о вашем деле позже, Моттре. Пусть герр Нильсен первым изложит цель своего визита.
Моттре отступил в сторону, а Нильсен вышел вперед и остановился в двух-трех шагах от хозяина дома.
Консидайн протянул руку, и гость склонился над ней, одновременно чуть согнув колени, как будто в присутствии королевской или святейшей особы. Но он опять выпрямился и взглянул на своего сюзерена с почти таким же царственным видом, как у самого Консидайна. Сказать, что душа этого человека жила в его глазах, было бы не преувеличением, а всего лишь определением. В них горела решимость, и Консидайн ответным взглядом эту решимость одобрил.
— Зачем вы пришли ко мне? — мягко спросил он, словно следуя определенному ритуалу.
— Я пришел просить разрешения, — сказал тот.
— Оно в вас самом, — ответил Консидайн. — Я вас слышу. Так и должно быть. Вы дитя Таинств?
— С тех пор, как вы явили их мне, — сказал Нильсен.
— Это было пятьдесят лет назад, — ответил Консидайн.
Гости, наблюдавшие эту сцену, в который раз за вечер напряглись, когда услышали спокойный голос, который так же ровно ответил:
— С тех пор я им следовал.
— Расскажите, — коротко повелел Консидайн.
После недолгого молчания гость заговорил:
— Я пережил любовь и преобразил ее. Когда я был молод, то обнаружил, что чувственные желания мужчины можно превратить в силу воображения, и тогда любая сторона физической жизни становится источником силы. Я нашел способ преобразовать энергию мужского начала в жизненную энергию. Я — один из повелителей любви. Но и ненависть способна давать силу. Я научился переплавлять силу любви и силу ненависти в жизненную силу не только тела, но и души. Теперь мне больше не нужны ни любовь, ни ненависть.
Он умолк, и Консидайн, бросив быстрый взгляд на своих гостей, сказал:
— То, что вы получили, больше или меньше любви и ненависти?
— То, что я получил, больше всего, — сказал Нильсен. — Но теперь я хочу пойти дальше.
Консидайн осмотрел его с головы до ног и спросил:
— Что вы намерены делать сейчас?
— Я пройду через смерть и вернусь обратно живым.
Консидайн долго молча смотрел на него, затем медленно сказал:
— Вы можете больше не вернуться.
— Тогда тем более я должен умереть, — кивнул Нильсен. — Это уже неважно. Если я потерплю неудачу, да будет так. Но повелитель смерти не думает о неудаче. Разве не вы сказали нам, что так будет? И теперь я хочу только одного — восстать из мертвых. Моя роль не так важна, как ваша, в деле освобождения людей вы сможете обойтись и без меня. Поэтому я прошу позволить мне открыть путь пламени, горящему в нас, позволить мне разрушить преграду смерти.
Он схватил руки Консидайна, и в этом жесте выразились его вера и стремление. Голос Консидайна, ставший полнее и богаче, чем раньше, ответил ему:
— Воля и право ваши, не мои. Я здесь только для того, чтобы очищать, а не запрещать. Впереди всегда идут те, кто готов рисковать. Не всем дано вернуться, но кто-нибудь сделает это. Идите, если таково ваше намерение, повелевайте тлением и могилой, сделайте смертное воображение бессмертным, умрите и живите.
Нильсен опустился на колено, но лицо его было обращено к Консидайну, положившему руки ему на плечи. Позади этих двух высоких фигур сапфировый занавес взволновался, как будто намерение людей потрясло само пространство. Невероятный цвет ткани переливался сообразно восторгу человека, чье истинное существо само творило оттенки цвета силой своего воображения. В глубокой лазури пространства эти двое, казалось, отдалились от всего человечества, силой своих чувств поднявшись над ним. Переливы цвета породили удивительную музыку, и их совместная мощь затопила зал, так что Филипп и Роджер с трудом могли двигаться в воздухе, уплотнившемся светом и звуком. Филипп, задыхаясь, почти с ужасом чувствовал, как музыка, цвет и люди перед ним словно растворяются в одном пронзительном осознании Розамунды, даже еще не в ней, а только в ее форме и имени… На Роджера почти ощутимо давили слова, обрывки строф, отголоски рифм, и даже не они сами, а смысл, заключенный в них. Консидайн приказал пылкому адепту превращения энергий:
— Умри, восстань и живи!
Один лишь зулусский король неподвижно лежал в кресле откинувшись, будто спал. Сэр Бернард, освободившись от искушения музыки, наблюдал и от души наслаждался каждым мгновением невероятно разнообразных причуд, демонстрируемых людьми. Он смотрел на человека, живущего двести лет, повелевавшегося другому человеку, допустим, семидесятилетнему, умереть и возродиться к жизни, — что ж, это было необычно, но возможно. Он не мог представить, чтобы он сам захотел умереть и вернуться к жизни, потому что (как ему казалось) это означало бы извратить весь смысл смерти. Худшее в смерти — то, что этот опыт очень трудно оценить с позиции стороннего наблюдателя и тем более знатока. Сам сэр Бернард сделал все от него зависящее, репетируя сам с собой — а иногда и с Филиппом всю ту горечь, которую приближение смерти часто обнажает в человеке. «Я могу начать нести непристойности или ханжески исповедоваться перед Кейтнессом, — говорил он. А могу лечь и плакать днями напролет. Никто не знает. Боюсь, что сам я вряд ли смогу получить от этого удовольствие, ну тогда уж ты постарайся, — говорил он Филиппу. — А то ведь смерть все ставит с ног на голову, и все то, что ты о себе думал, оказывается совсем не таким. Понаблюдай, ладно?» Но он опасался, что Филиппу тоже будет нелегко получить удовольствие.
Все эти мысли мелькнули в сознании сэра Бернарда, пока он смотрел, как Нильсен медленно поднимается на ноги, получив благословение своего наставника. Они что-то говорили, но он не расслышал, что именно. Моттре тоже сказал несколько слов Консидайну, потом полковник и Нильсен поклонились и пошли к двери. Сэр Бернард глубоко вздохнул и откинулся в кресле, но его тут же отвлек Филипп, сказавший отцу почти на ухо:
— Я больше не могу, я ухожу.
По другую сторону от него зашевелился Роджер.
— Да, — сказал Роджер. — Он прав.
Сэр Бернард немного озадаченно посмотрел на него. Неужели Роджер обратился к этой новой вере? Он спросил:
— Ты в него веришь?
— Нет, — сказал Роджер, — но он знает, что такое поэзия, а я таких раньше никогда не
