смертью. Конечно, интересно, думал он дальше, как это люди решили не умирать? Но это их дело в конце концов, а вот поговорить об этом с Розамундой… Правда, это будет нелегко. Она вечно торопится и раздражается от его медлительности, да и слова для такого разговора подобрать непросто. А потом, она ведь решит, что не умирать вообще неприлично, и, возможно, будет права. С Консидайном она уж точно не найдет общего языка, но он же сильнее… и что тогда? Потрясенный какими-то смутными, но ужасными перспективами, связанными с его возлюбленной, он поспешно перестал об этом думать. Вместо этого он припомнил так озадачившие его слова отца, сказанные в конце визита Консидайну. По сути, отец назвал Консидайна Верховным Исполнителем! Но ведь тот как-то связан с неграми, а Консидайн — местный, лондонец, человек, у которого он, Филипп, обедал. Так же не бывает! Даже победа над смертью представлялась Филиппу более вероятной, чем соединение в одном человеке этих двух ипостасей.
В Ламбете он последовал за Кейтнессом, осторожно ведущим зулуса за руку. Филипп, хотя и не стал бы называть себя христианином во всеуслышание, все же не соглашался с теми, кто не соглашался с христианством. Атеистические воззрения отца только усиливали это несогласие. В обычном противостоянии поколений Филипп вполне допускал, что обладавший, без сомнения, сильным интеллектом отец не может верно судить обо всем на свете. Впрочем, Филипп не собирался затевать сейчас теологических споров сам с собой. Он не мог оставаться в машине, пока остальные будут заниматься таким важным делом. Ведь если короля действительно усыпили, надо его разбудить. К слову сказать, очевидная связь зулусского короля с Консидайном ничуть не помогла Филиппу понять, чья же воля бросила Англии вызов от лица черного континента. Филипп вылез из машины и последовал за Кейтнессом.
Их встретил один из капелланов архиепископа и проводил в часовню. Кейтнесс подвел Инкамаси к ограде алтаря и поставил на колени, а сам опустился рядом. Филипп устроился неподалеку. Вошел архиепископ, облаченный в повседневную ризу, вместо служки его сопровождал капеллан. Они шепотом обменялись несколькими фразами, и архиепископ прошел к алтарю.
Филипп давно потерял интерес к Таинствам, первые же молитвы вернули его к смутным воспоминаниям о минутах скуки в детстве и юности. Архиепископ начал читать заповеди. Кейтнесс не сводил глаз с Инкамаси, пока священник произносил, словно заклиная, вечные слова: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим».[29] Капеллан тихо вторил ему, и ритмичные серии наставлений продолжались. Архиепископ повернулся к алтарю, помолился про себя и перешел к Посланиям.
Филипп, непривычный к ритму службы, мало что понимал. Но отдельные фразы то и дело поражали его. «Тот, Кто в вас, больше того, кто в мире».[30] «Эта болезнь не к смерти, но к славе Божией».[31] «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет».[32] «Лазарь! иди вон».[33] Когда архиепископ вместе с Кейтнессом начали читать «Верую», Филиппа окатила горячая волна. Голоса трех священников слились, зазвучали мощным обетованием и смолкли. Несколько минут Филипп слышал только одинокий голос священника, да иногда в него вплетался тихий голос капеллана. Служба словно очистила и упорядочила его мысли. Он больше не пытался смириться, он смирился. Примерно то же он чувствовал иногда, пока ждал Розамунду — сплошное ожидание, а внутри — покой и уверенность. Филипп огляделся. Напряженное выражение ушло с лица Кейтнесса, теперь оно было преисполнено таким глубоким удовлетворением, что Филипп невольно посмотрел на зулуса. Но Инкамаси ничуть не изменился, он по-прежнему стоял на коленях перед алтарем, неподвижный, с остекленелым взором, руки безвольно лежали на ограждении алтаря. Лицо архиепископа, когда он поворачивался, преклонял колени, вставал, простирал или складывал руки, сохраняло торжественное и спокойное выражение. Филипп однажды видел отца за минуту перед сложной операцией, и вид священника напомнил ему тогдашнего сэра Бернарда: такой взгляд бывает у человека, осознающего не только тяжесть предстоящей работы, но и ее выполнимость. Филипп задумался: насколько происходящее можно было уподобить хирургическому вмешательству? Что надо было сделать с несчастным королем? Разрезать, удалить, зашить? Возможно ли вообще восстановить волю человека, как, например, желудок? Архиепископ казался не более взволнованным, чем любой священнослужитель, отправляющий службу, только сейчас, когда он молился об Освящении Даров, после слов «в ту ночь, в которую предан был»,[34] он вдруг остановился и повторил их более торжественно. «В ту ночь, в которую предан был…» Филипп почувствовал, что заглядывает в другой мир, в тот, куда заглянул однажды поверх протянутой руки, бывшей для него важнее всего в жизни. Он знал, что не может участвовать в разворачивающемся действе, и все же чувствовал, что если здесь на самом деле хотят помочь человеку, он должен принять в этом участие. И он начал безмолвно пытаться помочь молитве, какой бы бессмысленной ни казалась ему эта попытка. Однако результаты последовали сразу же. Внутри стало тепло, у всего на свете и у него самого появилось незыблемое основание, движения вокруг стали правильными и осмысленными. И хотя он по-прежнему не смог бы объяснить их смысл, теперь он был уверен: они соответствовали Силе, которой мир обязан своим появлением. Впрочем, ощущение тут же исчезло, он понял, что смотрит на обычных, знакомых ему людей, мысли роятся по-прежнему, сердце не вспыхнуло огнем вселенской любви. Зато пришла неколебимая уверенность. Филипп вдруг понял, что люди вокруг него неподвижны. Архиепископ стоял на коленях перед алтарем, а остальные застыли на своих местах.
Голос архиепископа возвестил:
— Всемогущий вечный Боже, единственный податель жизни, научивший свои творения вечно славить Тебя, объедини их в Твоей вышней воле, и взрасти в них свободу, которая одна способна привести их в узы идеального служения Тебе, через Иисуса Христа, Господа нашего.
— Аминь, — ответили капеллан и Кейтнесс.
— Всемогущий Боже, — опять произнес архиепископ, — дай нам познать Тебя через любовь, искупившую нас, и даруй всем страждущим благодать и помощь через таинства воинствующей Церкви земной. Ниспошли нам, а в особенности сему брату нашему, совершенное познание Тебя, помоги преодолеть все ошибки и заблуждения, ибо Ты один свят, Ты один Господь, через Иисуса Христа, Спасителя нашего.
В воздухе еще не смолкло «Аминь», когда архиепископ поднялся с колен и спустился по ступенькам алтаря к Инкамаси. Он возложил руки на голову зулуса, подождал и продолжил:
— Властью Еммануила, ибо Он есть единственный совершенный Человек, Его властью, переданной нам, мы призываем все силы в тебе к их естественному подчинению, собрав воедино все плохое и уничтожив все, что противно Его воле. Пробудись же, спящий, и восстань из мертвых, и Христос даст тебе жизнь. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Голос архиепископа торжественно и мощно разнесся по часовне. Филипп увидел, как руки короля дрогнули, голова шевельнулась. Король шумно вздохнул. Кейтнесс протянул было руку, стремясь поддержать, но это было уже не нужно. Инкамаси огляделся, архиепископ тем временем быстро вошел в алтарь и вернулся, неся Святые Дары. Сначала он поднес их Кейтнессу, а затем — королю. Так же естественно, как и во время любого другого богослужения, король принял Таинства и собрался встать, но Кейтнесс с улыбкой коснулся его плеча, подав знак не двигаться, и тот подчинился. Они оставались на местах, пока служба не закончилась. Архиепископ и капеллан вышли, и через некоторое время остальные тоже поднялись и пошли к дверям.
Кейтнесс коротко поговорил о чем-то с капелланом, а потом приехавшие пошли к машине.
Кейтнесс взялся за ручку водительской дверцы.
— Поведу я, а вы садитесь вместе назад.
Инкамаси на мгновение заколебался, но подчинился.
Священник торопливо шепнул Филиппу:
— Он тебя знает, поговори с ним, лучше расскажи ему все…
— Да, но послушайте, — начал несколько озадаченный Филипп. — Я не уверен, что…
— Не спорь, — сказал Кейтнесс. — Тебя он знает, а меня нет, поэтому ты лучше с этим справишься. Садись же.
Филипп сел. Он все равно не понимал, как начать разговор. Сказать непринужденно: «Наверно, вы удивлены, очутившись здесь?», или извиниться: «Надеюсь, не возражаете, что мы вас умыкнули?» Можно рискнуть и сказать со вздохом облегчения: «Ну что, пронесло?» А если он спросит, что, собственно, пронесло, и как? Наверное, отец бы лучше объяснил… Он так и не успел подобрать нужные слова.
