и комната озарилась белым ртутным светом. Полная луна стояла прямо против окна, как будто ожидая, пока отодвинется портьера. Металлические предметы, лежащие на столе, вовсе не видные в слабом свете лампы, сверкнули: серебряная ложка для закрутки лепестков, болванка, изогнутый ножик и другой, любимый, с треугольным остро заточенным лезвием, для резки накрахмаленной ткани.
«Ну конечно, вот он, знак», – сказала себе Светлана и положила нож в сумочку. Он точно лёг на дно, сантиметр в сантиметр, как в ножны. А книжечка осталась лежать на столе.
Шурик не знал о существовании книжечки, однако у него был внутри какой-то механизм, реагирующий на оттенки её голоса, особенности речи, которая вдруг замедлялась и повисала в воздухе... и пахло очередной суицидной попыткой. Этот механизм сообщал ему, что пора навестить Светлану. Он тянул, откладывал, а потом она звала его для какой-то хозяйственной помощи, и в голосе её звучала мольба, угроза и предупреждение, и тут уж он мчался и безотказно выполнял несложный мужской долг. Но в этот день он был очень занят.
Утром следующего дня Светлана стояла на своём наблюдательном пункте.
Шурик вышел из подъезда в половине первого, пошёл как будто к автобусной остановке, но, автобуса не дождавшись, проголосовал проходящей машине и сел в неё.
«Без портфеля, – отметила Светлана. – Наверное, поехал работу брать. Когда сдавать, он с портфелем. Значит, скоро вернётся».
Никакого детально разработанного плана у неё не было. Было – голое и мощное намерение.
А Шурик ехал в Шереметьево. Полтора часа он ходил по огромному холлу, смотрел на большое табло, где возникали и исчезали названия городов, и трудно было поверить, что они действительно существуют – Каир, Лондон, Женева. Наконец появился Париж. Он был такой же мираж, как все остальные, но про него было известно, что там жила когда-то бабушка. Так что он действительно существовал. И вот теперь оттуда должна была появиться Лиля. Именно из Парижа. Почему из Парижа? Какая-то неявная ниточка пролегла, но дёргать за неё Шурик не стал: слишком был взволнован и переполнен неопределёнными ожиданиями. Потом объявили, что самолет из Парижа приземлился, а немного погодя объявили, с какой стороны следует встречать пассажиров, и он пошёл туда, где из стеклянного проема выходили французские туристы. Их встречали интуристовские гиды, и в проеме была какая-то клубящаяся суматоха, и громкие французские восклицания, и он боялся, что не найдёт среди всего этого Лили. Или не узнает её. И пока он таращился, крутя голову, кто-то дёрнул его за рукав. Он обернулся. Перед ним стояла маленькая чужая женщина, очень загорелая, с длинными и пышными почти африканскими волосами. Она улыбнулась мартышечьей улыбкой, и из неё, как бабочка из куколки, выпорхнула Лилька, и чужая женщина в то же мгновенье перестала существовать.
Лилька немного подпрыгнула и повисла у него на шее, и это был самый лёгкий женский вес, те же тонкие косточки, маленькие руки. Прикосновение вернуло его молниеносно в то самое время, чуть ли не в тот же день, когда они здесь же, в Шереметьево, прощались навеки-навеки, смертельно навсегда.
– Господи, Боже мой! В жизни не узнала бы!
– А я бы из миллиона узнал, – пробормотал Шурик.
И они принялись произносить слова, которые не имели никакого отношения к происходящему, но наполняли воздух вокруг них, изменяли его состав и создавали голосовое облако живого воспоминания.
К ним приставали таксисты, спрашивали, не надо ли отвезти, но они не слышали, продолжая произнесение связующих слов и радуясь друг другу.
Потом Шурик подхватил чемодан и неудобную коробку с ненадёжно подклеенными плёнкой ручками, а Лиля пыталась подцепить её сбоку что-то щебеча о своей сумасшедшей соседке Туське, которая заставила её тащить эту дурацкую коробку из Иерусалима в Париж, из Парижа в Москву, и слава Богу, хоть в Токио не надо её тащить, какая это глупость, что согласилась, но у соседки сын погиб в армии, единственный сын, и она немного помешалась, сидит, вяжет и распускает, как Пенелопа, и смотреть на неё горестно, а ручки оторвались ещё в Лоте, в аэропорту Бен Гурион, и она с этой коробкой ещё там горя хлебнула.
Они уселись в машину, но как-то нескладно – Лиля с коробкой на заднее сиденье, а Шурик – рядом с водителем, и всю дорогу, обернувшись к Лиле, он смотрел на неё, и что-то в её внешности ему мешало, но он не мог определить. Было одно какое-то неправильное изменение.
По дороге решено было, что прежде чем ехать в гостиницу «Центральная», где забронирован был для Лили номер, заедут к Шурику: Вера Александровна выразила желание повидать Лилю Ласкину.
Лиля кивнула:
– Да, да, только недолго. Мне хочется в наш дом, во двор зайти, погулять по центру, и коробку эту проклятую я обещала отвезти Туськиной матери.
Подъехали к Шурикову дому, – машину решили не отпускать, с вещами вверх-вниз не таскаться. Выскочили из такси, понеслись, схватившись за руки, в подъезд. Странное у Шурика возникло чувство: надо торопиться, чтобы успеть за эти отведённые им сутки наверстать всё за двенадцать лет упущенное.
Светлана с четвёртого этажа напротив стоящего дома наблюдала, как пробежали к подъезду Шурик и девочка в длинной юбке с негритянской головой. Девочка бежала, по-балетному подпрыгивая, и Светлана сначала подумала, что вернулась Мария, но тут же сообразила, что Мария выше этой пигалицы. Значит, опять у него новая женщина. Ещё одна женщина.
Обвал, облом, полная катастрофа. И дело, конечно, не во вчерашней вульгарной тётке с намалёванными чёрным бровями. У него просто-напросто двойная жизнь, и все усилия, многолетние усилия, потраченные на него, оказывались совершенно напрасными, как вся её жизнь напрасна, и как глупо было цепляться за этот призрак мужчины.
Но Светлана ничего не бросала на половине. Она спустилась пешком с четвёртого этажа, не спеша подошла к таксисту, всё ещё стоявшему возле Шурикова подъезда:
– Не отвезёте ли меня...
Таксист, не отрываясь от газеты, буркнул:
– Нет, я занят. Мне отсюда ещё в гостиницу «Центральная» ехать...
Светлана даже не удивилась, что шофёр ответил на вопрос, который она не задавала. Она постояла немного, подумала и поехала к гостинице «Центральная».
60
По улице Горького они спустились к Манежу прошли мимо университета, но внутрь не зашли, только потолкались в университетском дворе, в тени тополей и Ломоносова, в гуще студентов. Лиля подняла голову, посмотрела в небо и сказала:
– Господи, какая чудесная погода! Я иногда скучала по зиме, но совсем забыла, как хорошо здесь осенью. Такое хорошее тепло, это как температура тела, да, парного молока, незаметно и в самый раз. У нас то жарко, то холодно, а вот такой изумительной температуры как будто вовсе не бывает...
Прошли мимо дома Пашкова, и Лиля остановилась, изумлённая:
– Аптека! Аптеку снесли! Да здесь всё снесли! Учительница моя жила в двухэтажном домике, на этом самом месте...
Часть квартала, ниже приёмной Калинина, была обращена в скверик. Расширена дорога с Каменного моста в сторону Манежа. Лиле хотелось плакать – жалко было не столько снесённых домов, сколько собственной памяти, переживающей болезненное чувство изъятия. То, что утверждённой памятью картинкой лежало где-то в законченном и совершенном виде, теперь должно быть исправлено в соответствии с новой действительностью и закрепиться в виде обновлённой картинки.
От Пушкинского музея до станции метро «Кропоткинская» всё сохранилось прежним, а вот мелкие незначительные домики, уютно расположившиеся между Кропоткинской и Метростроевской, вырвали, и на их месте стоял, ни к селу ни к городу, какой-то железный герой.
– А это кто ещё? – спросила она.
– Энгельс, – ответил Шурик.
– Странно. Ну, уж пусть бы Кропоткин...
Взявшись за руки, они прошли по Кропоткинской мимо Дома учёных, куда Лиля девочкой бегала во все подряд детские кружки, включая театральный, мимо пожарной части. Мимо дома Дениса Давыдова... Она улыбалась слабой и растерянной улыбкой, – чем ближе к дому, тем всё было сохраннее. .. Подошли к угловому дома, где Чистый переулок впадал в Кропоткинскую. Остановились напротив Лилиного подъезда, и она уставилась в окна, которые когда-то были её окнами.
