Благословенное дитя

и съедает банан, а на ужин — две небольшие котлеты с вареной картошкой и мучной подливкой. Это по вторникам. По понедельникам и средам он ест рыбу, а по субботам густой куриный суп. Ужин ему готовит Симона, совсем как раньше — Роза. Накрыв на стол, Симона уходит домой. Все это он рассказал Эрике по телефону, а иногда она сама разговаривает с Симоной, чтобы узнать, как у отца дела. Может, он уже вот- вот умрет, а его дочери и знать об этом не знают?

— Да он никогда не умрет, — отвечает Симона.

Наверняка у него на лице появились темные пятнышки, и морщин стало больше. Однако выражение лица осталось прежним. «Те же глаза», — подумала она, но отцовских глаз вспомнить не смогла. Она даже не знала, какого они цвета. Никогда прежде не думала о его глазах. Глаза Исака — это его взгляд, и в этом взгляде либо есть Эрика, либо ее нет. Он уже давно стал стариком. Состарился двадцать пять лет назад. Однажды Исак сказал по телефону, что после смерти Розы он изменился. По его собственным словам, характер его сформировался между семьюдесятью двумя и восемьюдесятью четырьмя годами.

— Правда? — удивилась Эрика. — Как это? То есть как именно ты изменился?

Эрика посмотрела на дворники на лобовом стекле — они работали, но это не особо помогало. Снег валил сплошной стеной. Вести машину было трудно.

По телефону он сказал:

— Я становлюсь более зрелым.

— Более зрелым? Ты?

— Да.

— И что это значит?

— Я читаю Сведенборга.

— И что?

— У Сведенборга написано, что, если у тебя появилось чувство, будто ты прожил слишком долго, а у меня такое чувство есть, это значит, пришло время стать более зрелым.

— И поэтому ты меняешься?

— Да.

— Но, папа, я не понимаю тебя. Не понимаю, о чем ты.

— Теперь я лучше все понимаю.

— Все — это что, например?

— Что меня никогда не волновали другие люди. Я был равнодушным.

— Я тебе не верю, — сказала она.

— Чему это ты не веришь?

— Что ты понял, что был равнодушным. Я тебе не верю. Сказать такое — проще всего.

Она вспомнила маленького мальчика с худыми ногами и разбитыми коленками. Он бежал, время от времени поворачиваясь к ней. Она запомнила его слова: «Нам придется найти у Исака слабое место, но это будет трудно». Вцепившись в руль, Эрика вывернула его, но все равно немного задела сугроб. На следующей заправке она остановилась выпить кофе. Прежде чем вновь отправиться в путь, несколько минут посидела с закрытыми глазами.

— Вот так и гибнут люди, — громко сказала она сама себе. — Они просто ездят на машине в такую погоду.

Исак наверняка сказал бы: «Я же тебя предупреждал, чтобы ты не приезжала».

* * *

Элизабет говорила, что женщине нелегко одновременно быть отцом и матерью. Она говорила, что для женщины это сложнее, чем для мужчины. Она говорила, что, будучи женщиной, научилась быть самостоятельной. (Элизабет часто и подолгу разговаривала, выделяя некоторые слова.) Она говорила, что женщин не так внимательно слушают, как мужчин, лишь потому, что они женщины. «Именно поэтому я стараюсь говорить отчетливо, — сказала она, — чтобы меня услышали. Чтобы ты обратила на меня внимание».

Весной 1980 года Эрика беседовала с Исаком по телефону. Он сказал, что этим летом она может забыть о поездке на Хаммарсё. Это было в тот год, когда Эрике исполнилось пятнадцать. «Почему? — спросила Эрика. — Почему мне нельзя приехать этим летом?» Отцу не нравились вопросы, требования, обвинения и когда на него начинали давить, поэтому он просто щелкнул пальцами. Эрика услышала тихий щелчок — из Стокгольма, или Лунда, или где Исак еще мог сейчас находиться, и телефонная трубка словно стала ледяной. Да, именно — телефонная трубка, которую Эрика прижимала к уху, превратилась в ледышку, и руки Эрики, которые отец так любил целовать, тоже замерзли. Гипсовые розочки на потолке стали сосульками, и по стенам потекла вода. Июньское солнце скрылось за тучей, а поваливший с неба снег превратил улицу Оскарсгате в белое молчаливое царство. «Он всегда такой», — подумала Эрика и, чтобы не заплакать, начала вспоминать пять причин, по которым можно любить его.

Этим летом о поездке на Хаммарсё можно забыть. Она туда не поедет. Никто из них не поедет. Исак не хочет.

— Почему это он не хочет? — спросила Элизабет. — Почему, Эрика? — В гостиной на Оскарсгате ее длинноногая мать провела рукой по густым волосам. На ногах у нее были ярко- желтые лодочки на шпильке от Ива Сен-Лорана.

Элизабет сказала:

— Я не собираюсь ломать голову, чем тебе заняться летом. Тебе придется самой придумать какое- нибудь занятие.

Она сказала:

— Мне нужно работать. Голова у меня совершенно забита делами. Совершенно! С семьдесят второго года вы ездили летом на Хаммарсё, и все было очень хорошо. А тут вдруг твой отец решил взять и прекратить это!

Она сказала:

— Пойми, Эрика, голова у меня совершенно забита делами.

Про голову Эрика поняла. Голова у Элизабет всегда была забита. Сейчас Эрике уже пятнадцать, а когда она была маленькой, мать часто говорила, что у нее совершенно истрепаны нервы. Тогда Эрика жалела мать — еще бы, у нее забитая, тяжелая и усталая голова, да к тому же и нервы истрепаны. Эрика не знала, что такое нервы, и считала их чем-то вроде лоскутков. Ей казалось, что если она, маленькая неуклюжая Эрика, сделает что-нибудь не так, то красивая голова Элизабет взорвется или лопнет и оттуда вылезет что-то огромное и отвратительное.

Когда Эрика подросла, то мать перестала говорить про истрепанные нервы. Теперь она говорила лишь: «Я тобой недовольна, Эрика».

На Хаммарсё Эрика не поедет («Почему, а? Что, дом так и будет пустовать, Исак?»), но у Эрики был план.

— Я не буду тебе мешать, мама. Обещаю. Ты вообще меня не заметишь.

— Но почему, Эрика? Почему вы не поедете на Хаммарсё? Там же так красиво — зеленое море и еще много чего…

— Серое, — сказала Эрика.

— Что? — спросила Элизабет.

— Море серое, — ответила Эрика, — а не зеленое. Просто оно разных оттенков серого.

— Но почему вы туда не поедете? Почему никто не поедет на Хаммарсё?

— Мама, я не знаю.

— Ну и чем же ты займешься? Будешь газеты разносить?