улыбке этой суждено было прожить до боли короткую жизнь, вмиг вся Инкина мечтательность улетучилась, когда оказалось, что один из замков зверски выкорчеван из двери, а другой – сорван. Швырнув на пол газетки и скинув кое-как мокасины, Инка встревоженной птицей полетела обследовать свое гнездо. Она кружила по дому, хотелось ошибиться и вздохнуть с облегчением, но вокруг обнаруживались все новые и новые подтверждения злодейства: на полу там и тут виднелись отпечатки чужих грязных ботинок с рифленой подошвой, сброшенные, порванные амулеты валялись где попало, бусины, как крокодиловы слезы, раскатились по всей квартире. Инка испуганной птицей билась, перелетая с одного места на другое, натыкаясь на новые потери. Тут ее ударил током уж точно крупный электрический скат, убил наповал: тумбочка, где раньше стояла старенькая радиола, опустела, пустое место чудовищно зияло, внушая первобытный, дикий ужас, а подоконник, почему же пуст подоконник, здесь же еще утром был-цвел куст фасоли и белый цветок-кораблик своим носом указывал путь… Холодящий ужас, какой бывает, когда находишь свое жилище растерзанным после вторжения чужих, сковал Инку. Но она оказалась еще довольно крепкой, с каменным спокойствием обнаружила пропажу чемоданов с тряпьем, ни одна жилка не дрогнула на ее лице в ответ на исчезновение ящиков с зимней одеждой. Она лишь покачала головой, обнаружив отсутствие неповторимого вельветового пальто, драгоценного синего пончо и исчезновение коврика с орнаментами и лейки-куропатки. Но когда оказалось, окончательно и бесповоротно, что пробковый божок, напоминающий об Уаскаро, пропал, – Инка расплакалась, упала на диван и спрятала лицо в пыльные подушки, с которых грабители содрали расшитые льняные наволочки.
Немного освежив горящую голову свежим ветром, что врывался в окно, Инка удивилась, зачем этим грязным чужакам понадобилась старенькая, хриплая радиола с оголенным проводом, шепелявая и капризная развалина. Потом пронзительная догадка ударила стрелой в висок – радиолу завернули в пончо гиенины щенки. Когда Инка уже немного остыла и начала дремать, тревога зажужжала москитом у виска, приближаясь все ближе, впилась в висок, укусила и заразила разгадкой.
«Уаскаро, Уаскаро, они ворвались в мой дом не за стареньким пальто и не за синим пончо, они унесли радиолу, а на боку радиолы – самое ценное, что у меня было, – номер твоего мобильного. Уаскаро, Уаскаро, останься я дома, они бы запросто свернули мне шею, как молодой индюшке».
Весь вечер и еще полночи Инка не могла успокоиться, все сильнее душили ее слезы и кололся в горле беспощадный морской еж. Она вздыхала и всхлипывала о том, что, не дай небо, пережить: чужие озверевшие существа ворвались в дом, хватали грязными лапами амулеты, шкуры и подушки, крушили все подряд, искали сокровище, нашли и унесли его с собой. Чужие ворвались в дом, нарушили волшебство, убили покой и унесли самое дорогое – надпись черным маркером на боку радиолы. Теперь жилище – голые стены, холодный, ничем не укрытый пол, разрушенный стеллаж в кладовке, взломанные, опустевшие чемоданы. Инка была уверена: чемоданы, лейку, шмотки гиенины щенки прихватили так, чтобы сломить и унизить ее. Но нет теперь радиолы, нет мобильного Уаскаро, Заклинателя Встреч. И голос-шаман Моррисона, проживающий в радиоле, тоже унесли, ублюдки. И как же теперь дальше и что же теперь будет? Так причитала Инка, расстроенной птицей кружа над разоренным гнездом. Убытки были невелики, но все, что она заработала-наскребла в «Атлантисе», благополучно исчезло, и могучей волной беды Инку сбило с ног, отнесло назад, к самому началу пути. Ночью она, всхлипывая, бродила по комнате, подбирала, сминала в горсть разбросанные амулеты и бусы. Потом, вздыхая, прятала их, как сорванные и увядшие цветы с глаз долой, в чемодан. Горечь и обида жгли ее, она поскорее набивала печальное судно оскверненными амулетами и засунула отлежаться до лучших времен в кладовке. Потом она сидела на диванчике, как в лодке, которая только кажется неподвижной, а на самом деле задумчиво направляется из залива в открытое море.
Хоть тоска и выжигала орнаменты в Инкиной душе, уже ранним утром с энергией восстанавливающего кров после землетрясения, она принялась залатывать свой мир. Вооружившись терпением и дымящимся кофейником, она звонила по объявлениям. Чаще после короткого разговора Инка разочарованно бросала трубку и делала по рассеянности излишне резкий и обжигающий глоток. Но кофе с корицей придавал сил, не позволял пасть духом и опустить крылья, приободренная, она отпускала меткие замечания в адрес обидчиков:
– Людоеды. Клопы. Анаконды.
Уже полдень, а Инка все еще названивает в разные концы города с терпением голодной пумы. В трубку сипло осведомляются, есть ли у Инки хоть какая-то завалящаяся «вышка», услышав, что никакой, даже самой ничтожно низенькой «вышки» нет, продолжать разговор отказываются, швыряют трубку или гундосят советы заложенными носами. Тем временем в окно врывается полчище кухонных ароматов. Где-то готовят картофельное пюре, пекут пирожки с капустой, жарят рыбу, яичницу с мясом, тушат овощи, запекают рулеты с повидлом, помешивают курицу с грибами – все это приводит в восторг Инкин желудок, извлекая из него отчаянный, голодный рык.
Огромное море профессий раскинулось перед Инкой, было это море обманчиво-спокойно, а на мелководьях не вздумай выкупаться, тоненькие, как волосок, и веселые рыбки вплывут куда не следует и сожрут заживо внутренности. Требовались помощники кондитеров, сварщики, разыскивались целые полки менеджеров по рекламе и стада веб-дизайнеров, отдельные секретарши и сантехники тоже были нужны, но и торговые представители и администраторы складов также с нетерпением разыскивались среди безработного и жадного до заработка люда. Но Инку нигде не ждали. Может быть, на том конце провода чувствовали голодные нетерпеливые нотки в ее голосе или излишние рвение и поспешность вызывали подозрение искателей рабочей силы. Никуда Инка не годилась, даже на должность захудалого сантехника, даже на тертое хиленькое кресло секретарши в контору по реализации пуха и пера домашних птиц. К вечеру ее ухо вспотело и отекло от трубки, в голове отпечатались гудки. Четкие каменные голоса, отшлифованные по форме контор, метали в нее дротики высокомерия и стреляли из пращи отказами. Они допрашивали и обрывали Инку, как хитрые старые рыбы, знавшие сети и гарпуны. Они без слов, по одному дыханию, чуяли фальшь, догадывались о недосказанном, жестоко разоблачали приукрашенное, не испытывая ни капли сострадания. Они стояли на своем крепко, как многовековые каменные скалы, они все, как один, принадлежали к числу знающих, что хотят, поэтому теснили и не желали пропускать негодного чужака в свой мир. Похоже, Инкина лодка села на мель и застыла посреди моря профессий, не двигаясь с места, несмотря на все приложенные за день усилия. А время теперь стало для Инки важнейшим природным ресурсом. Измерялось Инкино время теперь толщиной кошелька-камбалы. За недолгую жизнь этой замшевой рыбки до плачевного дня, когда рыбка окончательно похудеет, опустеет и загнется, надо было найти себе островок в море профессий, хоть какое-нибудь захудалое острие кораллового рифа выгадать. На ужин пришлось грызть сухари с кефиром, холодильник был пуст, как ритуальный барабан, на нем Инка и сорвала все отчаяние, отпечатав на дверце парочку вмятин тревоги и меланхолии. К полудню следующего дня наметилось несколько зыбких согласий, и на бумажке возникла парочка безнадежных адресов, куда надо было скорей тащиться на собеседование. Инка догадывалась, что там никакого улова не предвидится, тем не менее с упорством заядлого рыболова, что втыкает гарпун наобум, она натянула жалкие остатки одежды, которыми грабители побрезговали, пшикнула на затылок экстрактом зеленого помидора и отправилась в город бороться с безработицей.
Стараясь обмануть предчувствия, она двигалась гордо и уверенно, как искатель сокровищ, который не подвергает сомнению карту с указанием клада. Однако вечером, на ходу сдуваясь, как кожаный сосуд, Инка, запыленная и задымленная городскими ветрами, возвращалась домой ни с чем. Поддержав себя сухим картофелем и вялой сосиской, она засыпала, встревоженная наметившимся худением кошелька- камбалы. В темноте опустошенный бедлам-вигвам и так-то производил плачевное впечатление, да еще Инка предчувствовала: к дому подступают голод и нищета.
Так и в таком духе пролетела неделя. Предчувствия не обманули, кошелек-камбала худел, уменьшался, содержал в своем животе лишь несколько крупных родных купюр, о чужеземных бумажках и говорить не приходилось – все вытянул натуральный обмен. Кошелек стал подвижной маленькой рыбкой, эта юная и беспечная камбала зарывалась за подкладку сумки, всегда не вовремя пропадала, стараясь спрятаться и отлежаться, но худела с каждым часом все больше. Негазированная родниковая вода, песочное колечко, земляные орехи, дорога на бесполезное собеседование, дорога на другое бесполезное собеседование и на третье собеседование, которое точно так же не принесло результата, новые газетки с объявлениями – все это истощало Инкин кошелек, обедняло ее обеды и ужины, а о завтраках приходилось как бы случайно позабывать. Инка старалась игнорировать голод как каприз природы, как водопад, рядом с которым живешь
