обдуваемая со всех сторон, отправилась на всех парусах в открытое море раздумий над своей предстоящей жизнью.
Не надо быть прорицателем, и так нетрудно сообразить, что тяжеловато будет Инке ехать домой, держа кулек с детенышем под мышкой, а режущий ладоньцеллофановый пакет, набитый всякими зубными щетками и пеленками, – тащить в руке. Не надо погружаться глубоко в транс, нетрудно догадаться, как холодно и скучно в квартирке, по которой давненько не металась половая тряпка, а мебель и предметы кухонной утвари основательно позабыли прикосновения пылесоса и лоскутка для сбора сора и пыли. Не надо натягивать поводья фантазии, легко представить, как недовольны будут соседи ее возвращению, соседка Инквизиция постаралась, кричала на весь двор, что Инка виновна в потопах и в вечном засоре канализационных труб, ворчала по углам, что Инка отключает во всем подъезде свет, нашептывала любопытным старушкам, что Инка устраивает беды и хвори всем без исключения, а крысы завелись в лифте, отчего бы вы думали?! Возможно, причиной такого резкого охлаждения недавней дружбы стала Инкина беременность, неожиданно совпавшая с окончательным побегом мужа Инквизиции. В общем, никакое, даже мелкое Солнце не озаряло Инкино возвращение домой, а лишь облачность повседневных хлопот пугала ее однообразием, бросала в дрожь безденежья, устрашала долговременным заключением в четырех стенах в компании с диким, по-кошачьи хнычущим, светящимся почему-то существом.
Но на этом не ограничивалась карта Инкиных невзгод.
После Инкиного знакомства с Огнеопасным человеком духи амулетов неохотно, но все же выслушивали ее просьбы, в ответ они ничего не обещали, в основном помалкивали, но все же не отказывали и не хамили, как раньше. На умиротворенное молчание духов покупатели потянулись из разных концов улочки, отвлеченные от ювелирных украшений, от белья, сумок и мобильных телефонов. Завороженные прохожие, что обычно быстрым шагом спешат по делам, подняв воротники и прикрывшись от ветра кейсом, и гуляющие по городу приезжие, и продавцы из соседних киосков вдруг, сами того не желая, останавливались у витрины. Они перебирали глазами рассыпанные зернышки кофе, украшенные сухими плодами кувшины, сумочки, расшитые ароматными глиняными бусинами, амулеты из сухих фасолин, бобов и чечевицы, браслетики из кофе. Сбитые с толку прохожие вдруг забывали, куда спешили, потом, двигаясь плавно и медленно, касались они двери из настоящего дуба и робко проникали в лавочку, где окончательно терялись от обилия бус, керамики, сумок, амулетов и ожерелий. Взволнованные, они вдруг вспоминали, что давно уже жизнь их продумана до мелочей, а каждый шаг – расписан и занесен в ежедневник. Освежив в памяти, что жизнь – светлое пятно во мраке неизвестности, они растроганно покупали бусики дочерям, обереги для дома, маленькие веники от ссор с тещей. Некоторые предпочитали сумочки – чтобы ключи не терялись, или расшитые морскими камешками кошельки – чтобы в них водились деньги, а еще хорошо шли ежедневники в переплете из домотканого льна – чтобы жизнь, которая расписывается в них по минутам, содержала оконца свободы и праздные вздохи. Торговля продвигалась как никогда, а Инкину радость не могли омрачить ни легкие недомогания, ни то, что Уаскаро снова исчез и не подавал никаких вестей. Не удручали ее и ухаживания хозяина, Человека-Краба, он все более смущался в присутствии Инки, лицо его становилось то бледным, как у настоящего европейца, то таким пунцовым, словно мать его была из индейцев. Он заикался, сипел, комкал бланки в дрожащих руках, беспомощно пятился, когда Инка предлагала ему еловый чай, напиток, сулящий долгую жизнь, полную побед. Но, кроме глиняной чашечки елового чая и отчетов о росте продаж, Инка не предлагала ничего Человеку-Крабу, к великой его печали. Он похудел, стал нервный и дерганый, а его щеки провисли, как стены заброшенной хижины под напором ливней.
Потом и успехи торговли, и нежная, робкая любовь Человека-Краба отошли на второй план, отправились в дальнее странствие и растворились в тумане. Два года Инкино тело не знало мужских рук, два года ее кожа охлаждалась без ласк, но отчего же, спрашивала она себя, норкой снуя из конца в конец вилькабамбы, отчего эта странная тошнота, почему все плывет, хочется вгрызаться зубами в меловые скалы и терзать плоды грейпфрута. Отчего так хочется спелых аллигаторовых груш, соленого арахиса и мяты, мяты пожевать? Отчего, волновалась она, тело ее полнокровное никак не треснет, не окропит белый алтарь каплями, тяжелыми и густыми, окрашивая воды соленым вином? Неужели это ты, Уаскаро, опять ты ворвался в мою жизнь и разрушил весь порядок вещей? Неужели умирающая звезда что крошилась на зубах и горчила кофейным зерном, может так подействовать на женщину? Инка подозревает, что лодка ее идет ко дну, она горько оплакивает свое неудачное плавание, слизывая языком с губ соленые крупные слезы, оплакивает она заранее и туманные берега, на которые вскоре выбросит ее, потерпевшую кораблекрушение, и неведомые земли, где предстоит доживать жизнь. С таким дождливым, сумрачным настроением переживала она первые обмороки, нырнув поглубже в молчание, наносила первые визиты к врачам. Окутанная тугими серыми облаками печалей, она не могла заметить, что спелыми персиками зарозовели ее щеки и сочными декоративными тыквами налились груди, что походка ее теперь мягкая и плавная, утеряла резкие движения, а тело стало тугим и статным, как у царицы пчел Когда она появлялась в лавке, витая мыслями среди своих бед, продавцы и покупатели с благоговением расступались и, согреваясь теплом, исходящим от ее кожи, вдыхали нежные пряные ароматы, струящиеся от ее волос. Не упустил это преображение и Человек-Краб, его нежные, трепетные ухаживания не могла нарушить исчезнувшая Инкина талия и явная округлость под платьем. Молчаливый, обходительный, Человек-Краб, кажется, догадывался о розе ветров, царапающей Инкину душу, не нарушал грусти громкими словами, ходил по пятам, дарил мешочки с лавандой от мигрени и яркие заколки, украшенные цветами. Он держал себя в руках, ни одна жилка на его лице не дрогнула, когда Инка впервые намекнула, что скоро уйдет в свой первый и длительный отпуск. Держался он спокойно и сдержанно, когда Инка честно призналась, что через полтора месяца – рожать, хотя она могла бы и не говорить – это уже прекрасно читалось на ее лице и вычислялось по фигуре. Стараясь не вспоминать, что Уаскаро снова покинул ее, пытаясь не проживать шаг за шагом ту прогулку по Звездной Реке и не слышать в голове снова и снова его слова, Инка утонула в работе. Она плела коврики и вязала сумки из соломки, украшала грубые льняные юбки сверчками, пела грустные песни, вытягивая иглу из холста или втыкая шило в грубую кожу быка, и посматривала в окно – как там поживает Солнце, не вздумало ли оно покинуть Инку. Но Солнце заглядывало в окошко под потолком и щедро золотило мебель крепости, набрасывало медовый блеск на сорок с лишним косиц, играло с бусинами из стекла, с браслетами из перламутра, даже глиняную чашку с еловым чаем и ту золотило. А Инка покорно улыбалась, обозревая свои владения, и начинала задаваться вопросом: а может, все не так плохо?
Грозовые тучи начали медленно уплывать, облегчая сердце Инки, которая знать не могла, что новая невзгода притаилась и готовится к прыжку пантеры. Быкадоры заметили, что лавочка процветает, они не стали долго раздумывать, нагрянули, заполнив своими мыльными духами воздух. От их затылков несло потом ночей, проведенных в угаре казино, из их хриплых глоток вырывались запахи аджики и чеснока, они требовали денег и грозили, что если денег не будет завтра к полудню, то лавочку разнесут в щепки, а товары разбросают по всей округе и притопчут подошвами тяжелых нечищеных штиблет. Они ушли, перегородив улочку широкими спинами, оставили в лавке смятение и отчаяние. Продавцы затихли, взволнованно поправляли бусы и сумочки, рассеянно пропускали мимо пирсингованных ушей расспросы покупателей. Инка, укрывшись в вилькабамбе, упала в тростниковое кресло, а ее остановившийся взгляд прилип присоской к стене. По мнению Инки, Человек-Краб, хозяин лавки, проявлял странное легкомыслие. Его не испугали угрозы быкадоров. Он был невероятно спокоен и невозмутим, не чувствовал беду и не замечал нависшие над делом тучи. Единственное, о чем тревожился Человек-Краб весь остаток дня, – как бы успокоить Инку, что сделать, чтобы она поменьше волновалась, чтобы ее взгляд-присоска отцепился от стены и снова заблестел веселым, задорным огоньком.
А потом наступили и вовсе тяжелые времена, о которых Инка старается не вспоминать, ведь была она словно в дыму, который исторгали из глотки не то злые духи, не то неведомые орудия судьбы. Деньги наскрести, конечно, не удалось, несмотря на то, что Человек-Краб был не из бедных, а Инка была готова пожертвовать все свои сбережения. Назавтра, в полдень, свет в лавке померк – мощные тела быкадоров ворвались внутрь. К их появлению все глиняные вазы были аккуратно упакованы в газеты и уложены в ящики, тыквы-сосуды увязаны в баулы, бусики, амулеты, ожерелья и кольца ссыпаны в сумки, а разная мелочь засунута в спешке куда придется. К приходу быкадоров помещение опустело, только вешалки, комки бумаги и клочки целлофана валялись среди голых холодных стен как сухие листья. Сдана без боя, без шума была вилькабамба, а Солнце, бессильное противостоять экспансии, растерянно поблескивало на паркете, с которого впопыхах сорвали, скомкали и унесли плетеные коврики, тростниковые кресла, подушки, столики и горшки с еловым чаем. На двери, забытая в панике, красовалась пестрая мишень, утыканная дротиками. Эта
