нибудь товаром.
А когда Сигрид Унсет говорит о всеобщем беспорядке и запущенности, царящих повсеместно, чего при желании можно было хотя бы в какой-то степени избежать, то вспоминаются бессмертные слова профессора Преображенского из «Собачьего сердца» Булгакова о том, что разруха происходит не сама по себе, а царит в умах.
Страна, где даже поездка в первом классе транссибирского экспресса оказывается не комфортабельной, а лишь кое-как терпимой. Что говорить о кошмаре путешествий для рядовых граждан? Сигрид Унсет произносит убийственные слова: какими-то чертами Россия кажется ей страной, уже оккупированной врагом.
Порой ее мнения предвзяты и несправедливы. Она пишет о некрасивости и однообразии внешности русских. Вот уж неправда: такого многообразия лиц, красивых (!), в связи со смешанностью кровей, мало где встретишь. Да, конечно, большинство наших соотечественников тогда, наверное, не были (и не могли быть, — она сама понимает) такими ухоженными, как европейцы. Можно догадаться, что выглядели они отнюдь не так, как герои фильмов «Весна», «Волга-Волга» или «Кубанские казаки», этих фильмов-сказок, фильмов-советских мифов. Ее возмущают «нелепая фетровая обувь» для детей. А это, между прочим, любимые в России валенки, традиционная, удобная при нашем климате обувь, в которой, можно сказать, выросли мы сами и наши родители, и наши дети, в которых ходят многие малыши и теперь. У самих норвежцев масса таких традиционных деталей быта и образа жизни, которые они неустанно с гордостью сохраняют.
Ей кажется, что в России мало читают лишь потому, что газеты используют как оберточную бумагу, и нет читающих в столовых и ресторанах, но ведь в России просто это не принято, особенно в те годы.
В сущности, Сигрид Унсет права, когда пишет: «Есть что-то в образе жизни русских и их характере, что всегда остается неизменным, именно оно характеризует жизнь здесь, независимо от того, живет ли этот народ под деспотической властью царя или властью какой-то партии».
Жизнь семьи и ее благополучие — самое уязвимое место в «государстве рабочих и крестьян». Писательница много размышляет о домашнем очаге, доме, с грустью видит жилища для рабочих по проектам, от которых уже давно отказались в Европе, это относится и ко многим другим вещам. «И вот теперь в России пытаются построить новое общество на фундаменте тех идей, которые европейские демократы уже отвергли как нецелесообразные в свете научного опыта последних 50 лет». Увы, кое в чем мы является свидетелями этого и в настоящее время.
И впрямь в России мало что меняется в общественной жизни, попытки преобразований часто делаются на основе устаревших, оказавшихся непродуктивными идей или принципов. (Как хотелось бы мне ошибаться вместе с Сигрид Унсет!)
Сигрид Унсет до мозга костей человек скандинавский, европейский, западный, и многое ей совершенно чуждо и непонятно в России. Но Сигрид Унсет искренна, она пытается быть справедливой, когда рассуждает и о жилье для простых граждан, и о художественном вкусе в России, надеясь, что он не мог полностью исчезнуть из-за бездарной «наглядной агитации», неизменных и повсеместных плакатов и лозунгов, серости и однообразия, за которыми прячется бедность.
Сигрид Унсет изо всех сил старается быть справедливой. Она говорит о «неопрятности русских», но приводит мнение очевидца времен Первой мировой войны, когда считалось, что «русские отличались чистоплотностью и что их стремление к гигиене находилось на более высоком уровне по сравнению, например, с немецкими крестьянами или представителями среднего класса». Ужасаясь жилищными условиями, она делает примечание в своей книге, что где-то будто бы слышала, что в России намерены строить индивидуальные жилища, рядом с каждым из которых, хоть и на государственной земле, будет сад.
Сигрид Унсет считает, что, несмотря ни на что, тем не менее могла бы найти общий язык с русскими, как ей кажется, в связи с всеобщей здесь любовью к цветам. «Но как бы то ни было, сама я очень люблю цветы и всякий раз когда вижу, что и русские любят цветы, у меня возникает радостное чувство, что мы вполне могли бы найти общий язык, по крайней мере, в разговорах на эту тему, если бы я знала хотя бы несколько слов на их языке».
Цветы для Сигрид Унсет — не только собственное пристрастие, привычная деталь скандинавского пейзажа, это часть ее любви к человеческой жизни, ее мерило; тем самым эта гипотетическая точка соприкосновения с русскими имеет принципиальное значение в ее общем мировоззрении, взгляде на мир.
Важно также при этом отметить увлеченность Сигрид Унсет идеями шведского ученого и натурфилософа Карла фон Линнея (1707–1778), который прославился не только созданием знаменитой системы классификации растений и животных, но и своими философскими трудами, в особенности назидательным, обращенным к сыну, сочинением Nemesis Divina, в котором он соединил идею Божественного промысла, греха и воздаяния с теорией наследственности. «Для барона фон Линнея всегда было совершенно очевидно: Всевышний неизменно управляет миром своей твердой и справедливой рукой. Возмездие настигает каждого, кто совершил предательство и несправедливость». Порой наказание может показаться несправедливым, но оно служит целям общей гармонии в мире.
С Россией связана и такая болезненная тема, как тема «Зимней войны», занимающая определенное место в «Возвращении в будущее». К этой теме Сигрид неоднократно возвращается, рассуждая о Красной армии и о судьбе Выборга, «города, пришедшего в упадок в связи с чисто российской бесхозяйственностью», о стойкости финнов и судьбах простых людей и с той и с другой стороны. Конечно же, все ее симпатии на стороне финнов, вынужденных заключить «горестный мирный договор» с СССР, но при этом она сочувствует и простым людям с советской стороны, невинным жертвам, «сотням тысяч русских солдат, которые были убиты, стали просто пушечным мясом».
Когда началась война СССР с Финляндией (в Скандинавии ее называют Зимней войной), писательница продала свою нобелевскую медаль (за 25 тысяч крон) и деньги отдала на помощь финским детям, а главное, трое финских малышей, двух, трех и четырех лет, поселились у нее в доме и жили вплоть до поспешного драматического бегства самой Сигрид из Норвегии в 1940 году.
Не может не восхищать желание и всегдашняя готовность прийти на помощь тому, кто нуждается в ней, неизменный демократизм Сигрид Унсет — у нее, нобелевского лауреата, нет ни тени высокомерия или снисходительности к тем, кого принято называть «простыми людьми», будь то встреченные во время бегства норвежские крестьяне, лесорубы на шведской границе, попутчики, нищие, проводник транссибирского экспресса Ваня, которому пришлось полечить глаз. Примеры можно продолжить.
Отношение к Японии, куда Сигрид Унсет вместе с сыном приплыли на судне «Харбин Мару» из Владивостока, почти восторженное. Она, по собственному признанию, воспринимала эту страну сквозь призму романтических очерков английского писателя Лафкадио Херна, в которых Япония предстает насыщенной красотой и гармонией. Не следует забывать, конечно, что Сигрид Унсет — художественная натура, и многие ее умозаключения надо рассматривать как «художественные истины», а не научные,
