Сонни Гварди в своей настойчивой манере обращалась к Жоржи Песталоцци.
– Я думаю, ваша позиция несколько буржуазна, – сказала Сонни. – Это, безусловно, прекрасное предложение, по крайней мере оно обладает тем преимуществом, что способно разогнать скуку. Действительно, небольшая рана или две…
– В этой стране не может быть легких ранений, – терпеливо объяснял Песталоцци. – Опасность заражения, моя милая…
– Тогда зачем нам этот тупица врач? – спросила Сонни, с торжествующим видом озирая присутствующих.
Пытаясь догадаться, о чем идет речь, Сибил вспомнила, что они взяли с собой врача из Найроби, но с тех пор его никто не видел. Говорили, что все это время он пролежал пьяный и так ни разу и не выбрался из палатки.
– В самом деле, мелкокалиберная винтовка, заряженная дробью, на дальнем расстоянии не может причинить серьезного вреда, – запальчиво продолжала Сонни. – А тот может быть вооружен, например, тупым копьем.
– Слышала бы это пресса, – начал Песталоцци.
Но его прервал тихий и таинственно-печальный голос Гэвина Хеннесси. Несколько лет тому назад он играл в одном из фильмов белого охотника и теперь откопал для себя эту роль.
– Чепуха, старик, эти люди будут рады немного повеселиться. Им это понравится, особенно если пустить в дело ящик виски и пару банок кофе.
В спор включилось благовоспитанное бормотание набоба из Чандрапура:
– Я тоже не нахожу в этом ничего дурного, Жоржи, поскольку здесь нет попытки убить или нанести сколько-нибудь серьезные увечья.
Песталоцци поднял руки вверх, но этот жест раздражения смягчила его улыбка.
– Простите, вы ставите меня в нелегкое положение. Я выступаю в роли руководителя в отсутствие моего друга. Давайте поговорим об этом завтра утром.
– Поговорим о чем? – наконец спросила Сибил, несколько громче, чем ей того хотелось.
– Сонни Гварди, – вежливо объяснил Песталоцци, – хочет организовать охоту. Один из масаев против одного из нас. У него будет копье, я надеюсь, тупое. А у его противника будет легкое дробовое ружье. Что вы об этом думаете, а?
Сибил вздрогнула и потянулась за сумочкой.
– Я думаю, – сказала она, поднимаясь с места и зная о том, что белое льняное платье прекрасно оттеняет ее загорелые руки и плечи, – эту девку надо запереть до того, как она себя искалечит.
Выйдя из палатки, она сделала несколько шагов в полутьму. На всем протяжении лагеря, около семидесяти пяти ярдов длиной, создавалось впечатление пыльного бульвара. Вдалеке невнятно забормотала птица, другая ответила ей. До Сибил доносилось ворчание генераторов и шум голосов, возобновившийся после потрясения, вызванного ее последней репликой. «Пошли вы все в задницу», – выругалась она про себя. Она пошла за Ходдингом, чтобы сказать ему, что с нее довольно и что она хочет вернуться домой.
Проходя мимо палатки Мэгги Корвин, она заметила там движение, и бывшая королева кинематографа, восхитительная в своем усыпанном цветами платье, громким шепотом окликнула ее:
– Привет. Есть огонек?
Сибил порылась в сумочке.
– Он куда-то засунул мою зажигалку, – сказала Мэгги, указывая легким кивком на Тико Делайе. – Спит, молодая дубина. – Потом она мрачно пошутила: – До тех пор, пока он куда-нибудь не засунет меня.
Сибил нервно засмеялась. Мэгги внимательно посмотрела на нее. Она выпила, но не была пьяна.
– Что случилось? У тебя испуганный вид.
– Я… – Сибил замялась. Каждый раз, когда она видела Мэгги, та вызывала в ней доверие. А она уже давно для себя решила, что доверяться кому бы то ни было – дело в высшей степени рискованное. И все же ее порыв не исчез. Он вывел ее из равновесия. – Боюсь, мне не подходит жизнь на открытом воздухе. Мой маникюр вот-вот пойдет прахом, а от запаха дыма я чувствую себя брошенной всеми.
Мэгги продолжала изучать Сибил сквозь дым от сигареты.
– Я видела тебя в последней картине, – сказала она. – Как актриса, ты лучше, чем я была в твои годы. Чем я когда-либо была. Но ты не звезда. Я не хочу обидеть тебя.
Сибил дала понять, что все в порядке.
– Я хочу сказать, – черт, ведь я гожусь тебе в матери. И я не такая уж неопытная. Самое большое, на что ты можешь рассчитывать – это главная роль в фильме класса В. А как подумаешь про все те судороги, которые надо перенести только для того, чтобы попасть в фильм класса В…
Сибил начинала терять терпение.
– Да, я думаю…
– Я хочу сказать вот что: забудь про маникюр и заботься о капиталовложениях. Не надоедай ему и больше ни о чем не волнуйся. Просто удержи его. Пусть он купит тебе фильм класса В, если тебе так уж это надо. – Она остановилась и рассмеялась. – Потом, когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, у тебя будут все молодые Казановы, каких тебе только захочется.
– О'кей, – с улыбкой ответила Сибил. – Я постараюсь. Спасибо за совет. Попробую им воспользоваться. – Ей показалось, что она нашла верный тон – почтительный, легкий, не слишком доверительный, но и не дающий понять, что Мэгги говорит высокомерно или несообразно с ситуацией.
– Увидимся, – сказала Мэгги и вернулась к себе в палатку.
Сибил постояла одно мгновение, а затем, вместо того чтобы пойти в радиоузел, она вернулась в свою палатку, где она жила с Ходдингом, тщательно надушилась, разделась, легла в его кровать и стала ждать его в темноте.
В тот же вечер, но позже, набоб из Чандрапура остался, чтобы поговорить с Жоржи Песталоцци. Набобу хотелось, чтобы игра, предложенная Сонни Гварди, непременно состоялась. Он не вполне понимал, почему ему так сильно этого хотелось. Когда он учился в Кембридже, преподаватели и экзаменаторы считали его в высшей степени трудным студентом. Вернее, им казались трудными проблемы, связанные с ним, потому что не больше и не меньше, как сам министр иностранных дел потребовал, чтобы этот молодой принц из жизненно необходимой индийской провинции был подготовлен к тому, чтобы «занять место в обществе».
– Как странно, – сказал один из преподавателей, который был специально приставлен к молодому набобу, – создается впечатление, что вы записываете информацию на куске мыла. Подвергнув его трению в течение одного экзамена, вы опять получаете гладкое белое мыло – sapo raso.[20]
В конце концов, поскольку ни его наставники, ни ровесники не смогли добиться того, чтобы хоть небольшая ученая морщина скрасила бессмысленную улыбку молодого набоба, они направили свои усилия на спортивные игры. Тут наконец они были вознаграждены. Игры оказались именно тем, в чем «юный Нобби» мог показать себя. Ему нравилось облачаться в спортивный костюм для тенниса или рэгби. Застывать в положенных по ходу игры воинственных позах, следить за тем, чтобы неукоснительно соблюдались замысловатые правила, и все это на фоне привитого ему с детства этикета, – в этом он знал толк. По сути дела, ничего другого визири и слуги его отца в него не вложили.
Сейчас, стоя перед нахмурившимся Жоржи Песталоцци, он был, как обычно, вежлив, но в его голосе звучали нотки несвойственной ему настойчивости.
– Вам не кажется, что вы осторожничаете из-за мелочей?
– Мы оба уроженцы колоний, – сказал Песталоцци. – Вы, ко всему прочему, еще и яблоко с английской яблони, быть может, даже сама английская яблоня, по крайней мере вас поливал английский дождь. А я, разумеется, португальский отросток. Мне кажется, именно поэтому мы с вами восстаем против чуждых нам укладов жизни. По-видимому, вы склонны проявлять дерзкую отвагу, этим вы выражаете протест против английской сдержанности. Я же стремлюсь к тому, чтобы как можно меньше пускаться в приключения, что, кстати, несвойственно потомкам португальских мореплавателей. Если мы оба заставим себя взглянуть на создавшееся положение с высоты второй половины двадцатого века, мы покажемся себе безрассудными и безответственными.
