того что был ей неверен. Он и не хотел хранить ей верность. Просто его отношения с ней как-то сузились. Они приобрели скорее дружеский характер, чем любовный.
А это уже, думал он, самая настоящая гадость. С тех пор, как он достиг половой зрелости, у него возникла сначала детская, потом юношеская мечта о соитии «без помех и препятствий». Неразборчивость, как своего рода доблесть, была ему наградой. Но оказалось, что это не верно. Его мечта оказалась подделкой.
Он сделал еще одно открытие. Сам того не замечая, он стал чувствовать себя ответственным за нее. Конечно, только мысленно, то есть самым удобным и экономичным способом. Просто он обнаружил, что не только думает о ней, но еще и беспокоится.
Если бы это была не просто болтовня! Он показался себе смешным и с размаху ударил рукой по столу. Она упрямая и дерзкая, у нее есть целеустремленность, куча талантов и, главное, – убежденность. Она знает, чего ей надо, и что ей надо именно этого. Следовательно, ему незачем о ней заботиться. Она напрямик задала себе вопрос о целях и средствах, в то время как его собственная позиция была неустойчивой, а его желания покрыты мраком даже для него самого.
Все же в этом кратком обобщении был пропущен один маленький пункт, одна крупица: она была влюблена в него. Это была лишь какая-то дымка правды. Даже если прибавить к ней хрупкое предположение о любви с его стороны, что же получиться? На самом деле очень мало, пустяк, который того и гляди испарится.
Он сказал себе, просто и грубо перефразируя старую армейскую шутку: значит, она влюблена в тебя? А ты в нее? А что до пенициллина, то нет ничего хуже простуды.
Его пальцы теребили лежавший перед ним металлический стержень. Теперь эта проблема казалась ему приятной, ее можно было гораздо проще решить. И что самое привлекательное, как только ее решишь, она тут же исчезнет сама собой. В отличие от сплавов, коэффициентов сжатия и линейного расширения, как только речь заходит о людях, рассчитывать на что-либо не приходится, – кроме скуки, неуверенности и измены.
Вместо того, чтобы вынуть текст о металлургии, который лежал в верхнем ящике стола, он сделал нечто неожиданное для себя. Он запер дверь изнутри, задвинул шторы, чтобы его не видели снаружи, и вставил лист бумаги в пишущую машинку.
До этого он ни разу не пользовался ей.
«Дорогая», – он на минуту задумался. Письмо можно было подсунуть под дверь ее квартиры, чтобы она нашла его, когда вернется. В том случае, если он не порвет его.
«Дорогая…»
Он выдернул лист из машинки, вставил другой и начал печатать: «Послушай, недавно у нас был длинный разговор. Неважно, о чем. Ты сама знаешь. Или мы поговорим и все расставим на свои места, или мы со всем этим покончим». Он зачеркнул последнюю строчку и написал по-другому: «Или мы должны подумать над тем, как со всем этим покончить.» Он выдернул бумагу из машинки и порвал ее. Он посмотрел на часы. Еще три или четыре дня. В лучшем случае всего только три.
Он встал из-за стола и вышел из своего кабинета в мастерскую. Там было поразительно тихо, слишком тихо для мастерской, даже голоса людей на первом этаже казались мягкими и приглушенными. Пол знал, что в какой-то мере это зависело от того, какой работой они сейчас заняты. В большой степени причиной этого были согласованность и сдержанность. Но относительная тишина объяснялась еще и особым, совершенно неофициальным духом этого заведения. Механики и техники чувствовали себя здесь одновременно и рабочими и хозяевами. Этого им никто не навязывал: если бы им кто-нибудь об этом сказал, они бы рассвирепели. Напротив, это отношение выработалось у них бессознательно.
Несмотря на то, что никто не становился перед ними в начальственную позу, они с необыкновенным почтением разговаривали с Ходдингом и даже с Полом, его chef de bureau. [21] Они вели себя совсем не так, как рабочие обычной мастерской «для всех». Конечно, они отпускали шуточки в адрес своего босса, но подшучивали они над ним любя. Обращаясь к нему, они почти всегда добавляли «мистер». И уважительный тон.
Пол как-то раз сказал Сибил, что в какой-то мере это связано с тем, что они имеют дело с особым родом механизмов, к которым предъявляются специфические требования, и эти парни чувствуют себя частью команды очень высокого класса. Они не прокручивают девять тысяч автомобилей, которые они потом никогда больше не увидят.
Они прокручивают три или четыре машины, и каждый несет прямую ответственность за малейшую их деталь. Наконец, добавил он, они не могут отделаться от мысли, что Ходдинг владеет всей этой хренью. Этот молодой симпатичный парень, всегда такой вежливый и внимательный – да еще к тому же стоит черт знает сколько миллионов – все это поражает их воображение.
Именно поэтому Пол нарушил церковную тишину мастерской со странным чувством извращенного удовлетворения: его крик пронесся над безукоризненно чистым бетонным полом и отскочил от стен.
– Тони, – заорал он, – надо заново установить этого сукина сына.
Тони, специалист по металлическим покрытиям, в недоумении посмотрел на него из противоположного конца мастерской.
– Отверстия в поршне плохо охлаждаются, – снова крикнул Пол. Пока он шел через мастерскую, все глазели на него, и это принесло ему что-то вроде удовлетворения. Подойдя к технику по имени Тони, он вынужден был говорить тише. «Плохи дела, – подумал он, дав себе разрядку, – придется вернуться к здешним обычаям, исполненным достоинства и даже благородства».
А через три, может быть, четыре дня – к весьма недостойной и неблагородной привычке спать с девушкой босса.
Сидя в шезлонге и думая о своем, Сибил пришла к выводу, что сейчас ей думается хорошо как никогда. Она вздохнула так громко, что ее могли услышать. «Размышление обо всем этом» оказалось чем-то очень далеким от размышления. Это была длинная цепь фантазий, своевольно сменяющих друг друга, и их независимость от ее сознания сводила ее с ума.
Одна и та же картина то появлялась, то исчезала, то вновь навязчиво возвращалась к ней: они с Полом лежали в постели. Это воспоминание было, без сомнения, приятным. Оно было настолько приятным, что у нее свело челюсти в попытке сдержать рвущийся наружу стон.
Пол был единственным мужчиной, кто по-настоящему волновал ее. Все у нее было по-другому до того, как она встретила его. Ей казалось, что до Пола она еще полностью не развилась, была незрелой. Связь с Полом сделала ее взрослой. Правда, это касалось только секса, но тем не менее изменилось и ее отношение к Ходдингу, и иногда это было особенно заметно. Она допускала, что это бывало тогда, когда Пол ее злил, и, следовательно, когда ее мысли были переполнены им.
Она осторожно подвинулась в кресле. Ее узкие шорты стали немного жать, и на короткий миг ей захотелось, чтобы Ходдинг пошел с ней в палатку. Разумного предлога найти не удалось.
Ей надоело быть в постоянном напряжении. Она устала и чувствовала себя сломленной. Она поняла, что эта задача ей не по силам, да ей и не хотелось ее решать. Сквозь опущенные ресницы, как сквозь сон, она смотрела на Ходдинга, бесстрастно изучая его лицо, как будто это был диск с номерами на дверце сейфа. Она удивлялась, почему ее совершенно не трогают его черты. Чего такого особенного, черт подери, в лишнем миллиметре кожи или кости? Почему такое значение имеет чуть заметный оттенок волос или цвет глаз? Как так может быть? Нет, – она покачала головой, – непонятно, что-то здесь не так. Совершенно не так. Прикосновение, тембр голоса, и сами слова, движения. Да, все это. Слишком, слишком много всего нужно выстроить по порядку, чтобы что-то сравнивать. Она нахмурилась. Действительно, все это гораздо больше, чем просто секс, и в этом все дело. Что она ни предпринимала, чтобы не поддаться ему, как ни старалась отделаться от нахлынувших чувств – она любила Пола. Наверное, не очень сильно. А может быть, и очень. До некоторой степени. Вполне достаточно. Боже! Она еще раз подвинулась в кресле и сказала про себя: как я хочу домой!
День подходил к концу, а вместе с ним и покой, уступая место недоумению, тревоге, и наконец все пришло в движение. Один за другим они вышли из лагеря и собрались в тени дерева, ожидая известий с охоты. Масаи частью спали, частью мирно болтали друг с другом. С виду все было спокойно. Даже Жоржи Песталоцци уже не хмурился, сидя на крыле грузовика. Просто ему все надоело и он устал. Внезапно, посмотрев на часы – было уже почти пять, – он спустился со своего трона и подступил к набобу, который не
