постель, как можно плотней к нему прижалась.
– Я люблю тебя, – сказала она, пряча лицо у него на груди.
– Рассказывай!
– Правда, клянусь тебе. Я люблю тебя уже несколько недель.
– У меня дурная репутация, – задумчиво сказал Баббер, растирая ее худую спину. – Что ж, мне кажется, что ты все-таки не работаешь на меня. У меня такое правило: я не связываюсь с женщинами, которые на меня работают. Подай-ка мне вон тот портфель.
Пораженная, Клоувер сделала то, что ей велели, и, подав ему портфель, ждала, сидя на краешке кровати. Просматривая разнообразные документы, Баббер в конце концов нашел бланк, отпечатанный на мимеографе. Он протянул его Клоувер вместе с ручкой.
– Подпиши, – сказал он.
Клоувер прочла следующее: «Сим обещаю, клянусь и подтверждаю, что я, находясь в здравом уме и будучи совершеннолетней, вступаю в интимную связь с Баббером Кэнфилдом по собственному желанию и доброй воле, не под воздействием наркотиков или алкоголя, и при этом я отказываюсь от предъявления каких-либо исков о компенсации или денежных выплатах в случае каких бы то ни было последствий этой связи, не исключая, но и не ограничиваясь следующими: беременность, болезнь или телесные повреждения, отсутствие доходов и т. п. Этот документ следует понимать и толковать как акт, выражающий мои добрые намерения, и как свидетельство того, что я вступаю в эту связь по моему собственному свободному желанию и без каких бы то ни было надежд на прибыль нынче и в будущем».
Надев свои маленькие очки, блеснувшие в тусклом утреннем свете, проникающем в палатку, Баббер еще раз прочел документ с подписью Клоувер и самодовольно хрюкнул:
– Всю эту вещицу я придумал сам, – сказал он, бережно сложив листок и убрав его в портфель. – Попросил было этого проклятого юриста сделать мне какую-нибудь форму, а он сказал, что это противозаконно, как чертова мать. Врет!
Клоувер стояла около кровати, изнывая от неловкости, – холодная струйка воздуха безумно щекотала ей грудь, и тем не менее она сочла своим долгом продемонстрировать независимость.
– Я думаю, тебе действительно нужно отредактировать это. Слегка, – сказала она. – Там есть некоторые повторы.
– Уж, конечно, есть, – прорычал польщенный Баббер, быстро обхватил ее и опять затащил в кровать. – У меня у самого есть повторы!
И это, как Клоувер отметила на следующий день в своем дневнике, оказалось совершенно справедливым.
Глава 6
После сафари общество распалось и бросилось в бегство. Хлопоты по отправке морем тела Сонни Гварди назад в Венецию взял на себя Песталоцци. Вид разлагающегося трупа ничуть его не смутил, ведь он вырос в субтропиках. Он сам омыл тело, завернул его, упаковал и отвез на тележке. Он считал себя лично виноватым в смерти Сонни. К тому же, в какой-то момент подошел Баббер и горестно запричитал: «Такую крошку угробили, такую красавицу», а поскольку в городе было полно специалистов по набивке чучел, Песталоцци опасался, как бы Бабберу не взбрело в голову сохранить ее в виде чучела. Тут нужен был глаз да глаз.
Увеселениям пришел конец. Они стали разбредаться поодиночке или парами, переходя из одного бара в другой, как дети, опасливо перебирающиеся по камням через ручей.
Ходдинг сидел с Сибил в баре аэропорта. Он был напряжен и подавлен. Он вызвал свой собственный самолет, чтобы вылететь домой. Им надо было ждать еще полчаса, пока его заправят.
Оба молчали, и молчание это становилось невыносимым, тем более, что Сибил даже не пыталась скрывать, что ей все противно. Тяжелая усталость навалилась на нее, притупляя свойственную ей предосторожность и даже заставляя забыть на время о жизненных целях. Но вот ей надоело смотреть на то, как лед тает в бокале, она встряхнулась и заявила: «По-моему, мы все сошли с ума!» Ее взгляд стал строгим, даже свирепым. Она смотрела на Ходдинга, явно давая понять, что чувство это распространяется и на него, и он задохнулся от благодарности, а на глазах у него выступили слезы.
Он взял ее за руку, но не мог вымолвить ни слова и лишь качал головой. Женщины никогда с ним так не поступали, и, хоть он всячески это скрывал, ему нравилось, когда его наказывали. Особенно женщины. Тем более, именно та женщина, на которой он собирался жениться.
– Ну, не скажи, – возразил он, стараясь держать себя в руках. – Мы такие же, как и все. Не хуже и не лучше. Не умнее и не глупее прочих. Просто… – он помедлил и продолжил спокойным голосом: – В нас больше жизни, драматизма. Мы все делаем с размахом, в полный рост.
Он замолчал, ожидая, что она ответит. А Сибил не хотелось ничего отвечать. Она пришла в еще большее раздражение, увидев, что глаза его полны слез. Эти глаза удивительно напоминали недоваренные яйца – они были того же бледно-голубого цвета.
– Мне ее жалко, бедняжку, – сказала она задирчиво. – Бедная шлюха со сдвигом.
Ничего другого о покойной Сонни она и не могла сказать. Ведь все гомосексуалисты, будь то мужчины или женщины, для нее просто не существовали. И какими бы талантами они ни обладали, какие бы у них ни были положительные или отрицательные черты, для нее это не имело ровно никакого значения. Они были гомики, и все тут. Никаких других определений уже не могло быть. Принимая во внимание ее происхождение и образ жизни, она придерживалась поразительно старомодных взглядов.
– Не нравилась она мне, – добавила Сибил, – шлюха и есть шлюха, а все равно мне ее жалко. Насилие над женщиной – это страшно, это больно! Все распространяются насчет того, как это все грустно, а про себя каждый думает: «Вот ведь заморочка! Такая компания распалась!» А меня это просто из себя выводит. Мне что-то вспомнилось, как…
Но Ходдинг уже не слушал ее. Он отчаянно боролся с внезапным приступом тревоги. Он почувствовал, что щеки его пошли бледными пятнами, а шея и грудь под рубашкой запылали огнем. Плотно сжав бокал в руках, он сам сжался в комок и думал про себя: «Люди боятся только того, что не понимают. Страх этот надо выделить, понять его, и тогда с ним можно справиться. А стоит только выделить конкретный страх, и сразу уйдет чувство тревоги».
Ходдинг даже не подозревал, что это было настолько похоже на молитву, что практически ничем от нее не отличалось. Узнай он это, и ему бы не избежать нервного срыва.
Он поднял глаза на Сибил и увидел, что она смотрит на него с некоторой опаской.
– Прости, – кротко сказала она, взяв его за руку. – Знаю, тебе неприятно слышать о том, как меня силой взял мой собственный дядя. Обещаю, что это не повторится.
Чувствуя, что глаза его снова наливаются слезами, он отвернулся и увидел Летти Канэвон и Тедди Фрейма, которые только что вошли в бар.
– Летти! – вскрикнул он радостно и признательно. – Летти, дорогая! Иди сюда, выпьем вместе.
Сибил видела их впервые, хотя было понятно, что Ходдинг знает Летти с давних пор. Летти была англичанка тридцати восьми лет. Невысокого роста, белокурая, она отличалась большой красотой и имела высокий титул. И то и другое она носила с бессознательным очарованием. Только много времени спустя Ходдинг объяснил Сибил, что Летти любила Даймона Роум, а он любил ее, но при этом оба вели такую беспорядочную жизнь, что ни одному из них не удавалось хранить верность другому больше, чем неделю. Они периодически встречались, бурно наслаждались друг другом, а потом снова находили новых партнеров. А Тедди Фрейм, как позже объяснил Ходдинг, был для Летти еще одним временным пристанищем. Это был не обычный для нее партнер – стройный блондин, бледный и очень хрупкий – ведь Летти всегда сопровождали энергичные брюнеты латинского типа. Улыбаясь, Ходдинг объяснил, что сферой ее влияния стало Средиземноморье.
Тедди Фрейм сразу произвел неотразимое впечатление на Сибил. Он был такой тактичный, тихий голос, изысканные манеры, а посередине лба у него была такая трогательная вмятинка (след боевого ранения, как она потом узнала), что она немедленно прониклась к нему самой горячей, самой искренней симпатией. Да, он был хрупкого сложения, скромник, избегал смотреть в упор и говорил почти неслышно, но у него были крупные, очень крупные кисти рук. И это понравилось ей больше всего. А все остальное было такое хрупкое, такое деликатное.
Завидев Тедди Фрейма, Ходдинг воспрял духом. Не совсем еще понимая, какую задачу ему предстояло
