– Почему ты так враждебно настроен?
– Я не…
– Ты враждебен ко мне и к доктору Вексону. Вот почему ты не обратился к нему.
– Я не думал, что это необходимо.
– Ты чувствуешь вину.
– Ничего подобного, черт возьми!
Так, это не подействовало. Надо быть помягче.
– Если ты чувствуешь вину, может быть, для этого есть основательные причины?
– Может быть, и так.
– Уже лучше.
– Тогда ты согласен, что в наших отношениях есть что-то ненормальное?
– Хорошо…
– Может быть, ты в фуге?[39]
– О, господи! Откуда ты узнала это слово?
– Не имеет значения. Я читала. Ты думаешь, я ничего не понимаю в таких вещах, а я давно поняла, что отвечаю за тебя.
– Это и вправду так?
– Да. А теперь о Карлотте…
– Я не расположен говорить сейчас о Карлотте, неужели непонятно?
– Гм, – а затем Сибил добавила: – Хочешь, положи голову мне на колени.
Ходдинг ответил:
– Да, – и лег.
– Мы больше не будем говорить об этом, – сказала Сибил с твердостью. – Мы едем домой, я согрею тебе молоко. Мы продолжим разговор после того, как я уложу тебя в постель.
Ходдинг ничего не ответил. Она послюнявила палец и нарисовала единицу на стекле машины.
Сибил помогла Ходдингу снять мокрую одежду, сунула его под теплый душ, затем облачила в пижаму из плотного шелка, которую она купила ему в Париже. Теперь она сидела на его животе и проверяла, как усваивается теплое молоко, сдобренное хорошей порцией виски. Она ухитрилась, проделывая все это, переодеться в ночное белье и постаралась выглядеть достаточно (но не слишком) сексапильной. Безжалостная, она возобновила свою атаку.
– Тебе лучше?
Ходдинг промычал что-то из своего стакана.
– Если ты думаешь, что я собираюсь натереть тебя камфарой, то ты сумасшедший.
Ходдинг заморгал:
– Почему все толкуют об этом?
– Всем все давно известно. Она проделывает это со всеми. Камфара вызывает покраснение кожи, разве ты не знаешь этого?
– Откуда, черт возьми, ты все это узнала?
– От камфары на короткое время распухает тело. Никакой боли, зато обо всем забываешь. Ты этого хочешь? Скажи, ради бога!
– Это невыносимо.
– Ты не ответил на мой вопрос: хочешь ли ты быть розовеньким и пухленьким? Не видишь ли ты в этом связи с «эдиповым комплексом»? Ведь она тоже розовенькая и пухленькая.
– Пожалуйста, слезь с моего живота.
– Не слезу. Тебе придется сбросить меня. Тебе придется быть агрессивным.
– Я действительно не чувствую… серьезно, Сибил, почему ты это делаешь?
– Серьезно? Потому что я тревожусь за тебя. Потому что я думаю, что ты замыкаешься в себе. Ты становишься… как ты это произносишь? Имбрионом… эмбрионом…
– Эмбрион.
– Ладно. Если тебя пугают гонки, то либо преодолей свой страх, либо брось это дело. Но твои делишки с Карлоттой – это просто бегство от действительности. Это может привести к катастрофе твоего «эго». И я хотела бы, чтобы ты проконсультировался с доктором Вексоном.
– Я уже обсуждал вопрос гонок с доктором Вексоном много раз. Он сказал, что несмотря на риск все в порядке, если это дает мне чувство удовлетворения. И если я пойму, что гоночная машина является на самом деле проекцией моей… моей…
– Твоей штуки, – сказала Сибил неожиданно застенчиво.
– Да.
– И ты понимаешь это?
– Да, конечно.
– И, конечно, ты боишься?
– У меня достаточно оснований бояться. Только сумасшедший не боялся бы.
– Да. И это выводит тебя из строя?
– Я бы не хотел, чтобы ты разговаривала со мной тоном доктора Вексона.
– Это потому, что я много слушала тебя. К тому же я актриса. Я ничего не могу с собой поделать.
Ходдинг задумчиво молчал. После долгой паузы, он наконец сказал.
– Стыдно. После такого труда. Стыдно перед Полом.
Сибил не ответила.
– Здесь замешаны и другие люди. Они удивительно преданы делу. И не только из-за денег.
– Было бы здорово… – сказала Сибил ласково.
Он улыбнулся.
– Да, если мы выиграем.
Сибил нахмурилась и сложила руки у него на животе.
– Ходдинг, – сказала она, – я хочу быть с тобой честной до конца. – Она дернула головой. – Я не думаю, что у нас много шансов на будущее. Как ты думаешь?
– Нет, – сказал он тихо. – Я думаю, что их никогда и не было.
– Возможно, – продолжала она, – что оба вы изувечитесь или погибнете в этих гонках.
Он кивнул.
– Но если ты хочешь принять в них участие, я поддержу тебя. Я сделаю все, что от меня зависит. Теперь скажи: чего ты хочешь?
Ходдинг долго смотрел ей в глаза. Впервые за многие месяцы они смотрели так друг на друга.
– Ты действительно чертовски мила, – сказал он наконец. – Действительно. – Он помолчал. – Я думаю, я приму участие в гонках. А еще я хочу… – он обнял ее за бедра и рывком придвинул к себе.
Сибил заколебалась, и этого было достаточно, чтобы уголки рта Ходдинга собрались в морщинки разочарования, И именно этот знак, этот символ детской обиды, заставил ее поцеловать его нежным, глубоким поцелуем – в той привычной, беглой манере, которая избавляла от всякой необходимости думать. И все же в самых отдаленных, глухих уголках ее мозга лежала осознанная уверенность, что если бы она не перестала думать, если бы она не совершила это инстинктивное и ритуальное действо, то она бы погибла от паралича или истерики. Но эта уверенность была бледным призраком, эхом намека, так что она вскоре освободилась от него.
Затем она побрела в ярко освещенную ванну. Ходдинг дремал в темноте по другую сторону двери, и ее мысли вновь проснулись, как пробуждаются от сна взъерошенные дети. Они могут зевать, клевать носом или вскакивать с криком от страха.
Она посмотрела на себя в зеркало, провела рукой по все еще гладкой шее и приободрилась. Это было ее лицо, ее глаза. Она не изменилась. Ничто не намекало на что-то необычное, и беспокойный вопрошающий взгляд уступил место уверенности. Все было в порядке. Она сделала то, что должна была сделать. Ходдинг был ребенком – и он теперь спал. Но его проблемы, хоть и детские, были реальными проблемами. И она помогла ему. Пол нуждался в гонках, это была ее часть долга, и она расплатилась с ним сполна. Она чувствовала себя не только не ослабевшей, а напротив, более сильной, крепкой. Было два часа ночи. Она широко зевнула и выключила свет.
