– У вас, по крайней мере, были и мама, и папа. Не всем выпадает такое счастье.
– Знаю, вас бросил отец; но это же не значит, что у всех…
– Дорогая, ничто не длится вечно!
«И твоя верность в том числе!» – мысленно добавил Шон, напомнив себе, как легко Лия забыла о своем обете. Нет, его не проведешь невинным личиком: ему-то хорошо известно, какова эта особа на самом деле!
Он подбросил в камин угля.
– Такова жизнь. Любой брачный союз рано или поздно распадается.
– Но ведь так не должно быть!
– Вы думаете? Тогда выходите замуж за лебедя или за морского конька. Эти существа всю жизнь спариваются с одним и тем же партнером. От людей такой верности не дождетесь.
– То, что вы изящно именуете «спариванием», – с отвращением скривив губы, возразила Лия, – большинство людей называет любовью!
– А я не верю людям – ни всем вместе, ни каждому в отдельности.
«Особенно тебе, и особенно в том, что касается любви!» – мысленно подытожил он. Во рту стало сухо и горько от мыслей о ее двуличности.
Наступило тягостное молчание.
– Вам что-нибудь принести? Может быть, чаю?
– Перестаньте, Шон! – огрызнулась Лия, по-видимому, все еще под впечатлением от употребленного им слова «спариваться». – Почему бы не признаться честно: вы не знаете, куда от меня деваться, и не чаете, когда же я наконец уберусь с глаз долой?
– С чего вы взяли? Напротив, роль сиделки пришлась мне по душе. После двух с половиной месяцев трудного выздоровления приятно почувствовать себя, так сказать, в противоположной роли.
– Могу поспорить, пациент из вас был кошмарный! – с лукавой искоркой в глазах заметила Лия.
Шон невольно улыбнулся в ответ.
– Хуже не бывает! Не знаю ничего тяжелее вынужденного безделья. По сравнению с этим ухаживать за больными – одно удовольствие.
Как ни странно, Шон говорил вполне искренне. Последние два дня пошли ему на пользу: улеглось тоскливое беспокойство, терзавшее его уже три месяца, рассеялось уныние, исчезли ночные кошмары, из-за которых он боялся засыпать. Да у него просто не было времени на нытье и жалость к себе! Лия ведь нуждалась в постоянном уходе, и забота о ней не оставляла ни одной свободной минуты.
Объяснение вполне логичное, но Шону почему-то казалось, что дело не только в этом.
– Расскажите мне о вашей семье, – попросила Лия, с благодарной улыбкой приняв у него из рук чашку чая. – Я еще ничего не знаю о вашей матери. Она, наверно, тяжело пережила уход мужа?
– Сказать, что она была в отчаянии, – значит ничего не сказать, – ответил Шон, садясь на свое место. – Весь ее мир пошел прахом. Она осталась совершенно одна – беременная, с ребенком на руках, без всякой надежды на помощь. Она была убита горем, и мне пришлось взять на себя заботу о ней и о Пите, когда он появился на свет.
– Значит, в девять лет вы стали взрослым.
Шон молчал, опустив взор на судорожно сцепленные руки. Ему было не по себе. Три дня назад он лишь мельком упомянул о своем детстве, уверенный, что Лия тут же это забудет, а она, оказывается, запомнила каждое слово.
– Я Козерог, – сказал он наконец, решив обратить тяжелый разговор в шутку. – День рождения у меня двенадцатого января. Кто-то мне говорил, что козероги рождаются стариками.
– Я тоже об этом слышала. Но с возрастом, говорят, они молодеют душой. Лет через двадцать вы станете веселым и беззаботным, как мой шестнадцатилетний кузен Джеймс. Тогда уже я буду для вас слишком старой, если, конечно, вы не увлекаетесь старушками.
Нет, Шон в жизни не увлекался старушками. Его беспокоило другое: как это случилось, что он, рассудительный и здравомыслящий Шон Галлахер, с младых ногтей усвоивший, что «вечность» – пустое слово, а любовь до гроба встречается только в сказках, всерьез раздумывает о том, каково было бы прожить с этой женщиной двадцать лет.
– Даже через двадцать лет ни один нормальный мужчина не сможет пройти мимо вас равнодушно.
Она вскинула изумленные глаза.
– Но мне будет уже сорок пять!
– С вашей красотой не стареют. Телосложение, черты лица, глаза – все это не меняется с годами.
– Перестаньте, Шон! – Глаза ее заблестели, щеки залились очаровательным румянцем. – Вы мне безбожно льстите!
– Нет, не льщу, – твердо ответил Шон. – Не вижу смысла. Чтобы убедиться в правильности моих слов, вам достаточно взглянуть в зеркало. Такие лица, как ваше, не стареют – время лишь наделяет их иной, более глубокой красотой.
Шон говорил искренне, об этом свидетельствовали его глаза. Но, едва вымолвив последнее слово, он почувствовал, что преступил неписаные заповеди, на которых строились их отношения. Незримая нить, натянутая между ними, вздрогнула и зазвенела, готовая лопнуть.
Несколько мгновений – несколько ударов сердца! – две пары глаз отражались друг в друге. Слова были им не нужны, да и нельзя было высказать словами то, что молчаливо говорили друг другу эти двое. Но вот Лия моргнула и опустила глаза. На скулах ее запылали алые пятна.
– О… очень вкусный чай, благодарю вас.
– Трусиха! – мягко упрекнул ее Шон. Он не знал, радоваться или огорчаться тому, что она решила сменить тему.
Лия немедленно вздернула голову, готовая ответить на вызов.
– Это не трусость, а здравый смысл! – резко ответила она. – Оба мы прекрасно знаем, что это ничего не значит. Мы заперты в доме, нам никуда не деться друг от друга, – естественно, между нами возникает притяжение. Обычный психологический эффект. Но растает снег – вместе с ним растает и это.
«И я вернусь к жениху». Лия не произнесла этих слов, Шон прочел их во вздернутом подбородке, в том, как она старалась не встречаться с ним взглядом.
– Возражение принято, – сухо ответил он. – Еще чаю?
– С удовольствием, – ответила она каким-то сдавленным голосом. – Очень хочется пить.
– И не удивительно! – заметил Шон, сам удивляясь своему спокойному, даже беззаботному голосу. – Вы ведь три дня ничего не ели и не пили, если не считать нескольких глотков воды, и ту пришлось вливать в вас силой.
Лия подняла голову и смущенно взглянула на него.
– Шон, я очень благодарна за вашу заботу. Вы были так добры ко мне!
– Говорю вам, за вами ухаживать – одно удовольствие! Со мной медсестрам приходилось гораздо тяжелее.
Он хотел развеселить ее, но Лия нахмурилась.
– Вам было так плохо?
Пожатием плеч Шон отмел прошлое.
– Больницу я почти не помню. По крайней мере, первые дни совершенно вылетели из памяти.
Он взял у Лии пустую чашку и понес на кухню. Девушка молча проводила его глазами; этот взгляд не укрылся от Шона.
Вернувшись, он сел не на свое прежнее место, а на диван, в ногах у Лии. Сам не знал, почему, – так показалось удобнее, естественнее. Лия не возражала, просто развернулась к нему лицом и продолжила беседу:
– Значит, тяжелее всего стало потом, после выписки? Но ведь с вами был брат.
Шон кивнул, помрачнев; ему вспомнились те черные дни.
– Да, он прожил здесь несколько недель. Пока я сам не велел ему убираться. Дайте-ка я вам подушки поправлю, они совсем сбились.
Если он надеялся отвлечь ее от тяжелого разговора, то не преуспел в этом. Лия подождала, пока Шон поправит диванные подушки, и преспокойно продолжила расспросы.
