сухого, пыльного и без малейшей растительности. Внешним рубежом пространства была живая стена людей. Внутренняя же стена, состоявшая из римских солдат, сдерживала напор толпы. За солдатами наблюдал центуpиoн. Бен-Гур оказался у самой черты, так бдительно охраняемой.
Холм этот назывался Голгофой, по-латыни Кальвapия, то есть лобное место. Куда бы вы ни обратили свой взор, на всем пространстве не заметили бы ни клочка земли, ни камня, ни зелени – всюду только тысячи глаз и лица без конца, в перспективе сливающиеся в одно огромное пятно. Да, это была трехмиллионная толпа людей. Следовательно, три миллиона сердец бились, следя за тем, что происходило на холме. Равнодушные к разбойникам, они интересовались только Иисусом. Предметом их ненависти, страха и любопытства был Тот, Кто возлюбил их всех и теперь за них умирал.
Высоко на холме, как бы над живой стеной, выдаваясь из группы сановников, стоял первосвященник, отличавшийся своей митрой, одеждой и высокомерным видом. Еще выше, на самой вершине, на виду у всех предстоял назареянин, страдающий и безмолвный. Стража, издеваясь, дала Ему в руку тростник – царский скипетр. Насмешки и проклятия в Его адрес раздавались со всех сторон. И если бы Он был человеком, и только человеком, читатель, то эта буря рассеяла бы последний след Его любви к человечеству и с корнем вырвала бы ее из Его сердца.
Все взоры были устремлены на Иисуса. От жалости или по другой причине, но Бен-Гур почувствовал перемену в своем душевном настроении. Сознание ли чего-то лучшего, чем наилучшее в этой жизни, чего- то настолько высокого, что оно дает человеку силу переносить равнодушно как душевные, так и телесные страдания и считать желанной самую смерть, чаяние ли иной, лучшей жизни, чем настоящая, или же той жизни духа, в которую так твердо веровал Валтасар, прояснили ему суть миссии Иисуса. Она заключалась в том, чтобы дать возможность любящим Его войти в то царство, которое было npиyгoтoвано Им и в которое теперь переходил Он сам.
Тут в воздухе прозвучало нечто из забытого им, и Бен-Гур услышал или ему только послышались слова: 'Я есмь воскресение и жизнь'.
Слова эти снова и снова звучали в его ушах, пока свет не озарил их и не наполнил новым значением. И как люди повторяют вопрос, чтобы понять и запечатлеть в мозгу его смысл, так и он, смотря на человека в терновом венце, томившегося на вершине холма, повторял Его слова: 'Я есмь воскресение и жизнь'.
'Я есмь', казалось, говорил Он, и Бен-Гур мгновенно почувствовал мир души, неведомый ему до тех пор, мир, полагающий конец сомнениям и тайне и начало веры и любви.
Звук топора разрушил очарование Бен-Гура. На вершине холма он заметил то, что прежде ускользало от его внимания, – нескольких солдат и рабочих, готовящих крест. Ямы для крестов уже были вырыты, и теперь прилаживались поперечные брусья.
– Скажите людям, чтобы они поторопились, – сказал первосвященник, обращаясь к сотнику. – Этот, – продолжал он, указывая на Иисуса, – должен умереть до заката солнца и быть зарытым, дабы не осквернить земли. Таков закон.
Солдат с добрым намерением подошел к назареянину и предложил Ему пить, но Он отказался. Тогда к Нему приблизился другой, снял с Его шеи дощечку с надписью и прикрепил ее к кресту. Все приготовления были окончены.
– Кресты готовы, – сказал сотник первосвященнику, который, выслушав доклад, махнул рукой и сказал:
– Пусть богохульник идет первым. Сын Божий должен иметь власть спасти себя. Посмотрим!
Народ, видевший все подробности приготовления казни и оглашавший воздух беспрерывными криками нетерпения, вдруг умолк, и водворилась немая тишина. Наступила самая ужасная часть наказания – пригвождение к крестам. Когда солдаты наложили руки на назареянина, дрожь пробежала по всем, и даже самые загрубелые ужаснулись. Многие из присутствующих говорили впоследствии, что воздух мгновенно остыл.
– Какая страшная тишина! – сказала Эсфирь, обвивая рукой шею отца.
Он, вспоминая свои страдания во время пыток, прижимал ее лицо к своей груди и весь дрожал.
– Уйти! О, уйти! – шептал он. – Мне кажется, что все, находящиеся здесь и видящие это – невинные и виновные, все будут прокляты с этого часа.
Валтасар опустился на колени.
– Сын Гура, – сказал Симонид с возрастающим волнением, – сын Гура, если Иегова не протянет сейчас же Своей десницы, то Израиль погиб и все мы погибли.
Бен-Гур спокойно отвечал:
– Я понял, Симонид, почему все это свершилось и должно было свершиться. Такова воля назареянина, воля Бога. Будем же поступать, как египтянин: хранить тишину и молиться.
На холме тем временем продолжалась работа. Стража сняла с назареянина одежду, и Он стоял нагой перед миллионной толпой. Кровавые рубцы от ударов, нанесенных Ему утром, горели на Его спине. Люди безжалостно пригвоздили Его руки к поперечной перекладине. Гвозди были острыми, и потребовалось немного ударов, чтобы вбить их в Его ладони. Затем они приподняли Его колени, чтобы подошвы ног плотно прилегали к дереву, положили одну ступню на другую и пригвоздили их обе разом. Глухие удары молотка раздавались и в других местах ограждаемого воинами пространства. Те же, кто не мог слышать их, при виде взмахов молотка леденели от ужаса. Но ни стона, ни крика, ни жалобы не издал страдалец.
– На какую сторону лицом? – грубо спросил солдат.
– К храму, – отвечал первосвященник. – Я хочу, чтобы, умирая, Он видел, что священная обитель нимало не пострадала от Него.
Рабочие взяли крест и отнесли его на указанное место. По команде они опустили древко в яму, и тело Иисуса тяжело повисло на окровавленных руках. И снова ни крика, ни жалобы, только один возглас, божественнее которого никто никогда не произносил:
– Отче, прости им, ибо не ведают, что творят!
Крест, возвышавшийся теперь над всей окрестностью, одиноко возносясь к небу, встречен был взрывом восторженных криков, и все, кто мог видеть и разобрать надпись, прибитую над головой назареянина, спешили прочесть ее. Прочтенные слова передавались из уст в уста – и мгновение спустя вся могучая толпа огласила воздух приветствиями:
– Царь Иудейский! Привет тебе, Царь Иудейский!
Первосвященник, ясно понимавший все значение этой надписи, старался прекратить эти крики, но тщетно. Именуемый Царем, смотревший умирающими глазами с высоты холма, у ног Своих видел город отцов Своих, так позорно отвергнувший Его.
Время близилось к полудню. Холмы любовно выставили солнцу свою темную грудь, более далекие горы красовались, разряженные в пурпур. Городские храмы, дворцы, башни и купола утопали в ослепительном блеске, как бы сознавая, какой гордостью они наполняли сердца миллионов людей, время от времени обращавших на них свои взоры.
Но вдруг тьма начала заволакивать небо и спускаться на землю – сначала как едва заметные сумерки, как вечер, проскальзывающий при блеске полудня, но наконец спустилась и обратила на себя внимание всех. Крики и смех утихли. Люди, не доверяя собственным чувствам, с любопытством оглядывали друг друга, солнце, горы, небо, дальние окрестности, потонувшие в тени, и холм, где совершалась страшная драма. Снова взглянув друг на друга, они бледнели и отворачивались, храня немое молчание.
– Это туман или набежавшая туча, – ласково сказал Симонид встревоженной Эсфири. – Скоро прояснится.
Но Бен-Гур думал иначе:
– Это не туман и не тучи, – сказал он. – Говорю тебе по истине, Симонид, что распинаемый здесь есть Сын Божий.
Он оставил Симонида, пораженного этими словами, и, подойдя к коленопреклоненному Валтасару, положил свою руку на плечо доброго человека.
– О мудрый египтянин! Ты один был прав: назареянин воистину есть Сын Божий.
Валтасар привлек его к себе и тихо сказал:
– Я видел Его ребенком, когда Он лежал еще в яслях. Неудивительно, что я узнал Его лучше, чем вы, но зачем я дожил до этого дня?! Лучше мне было умереть с моими братьями! Счастливый Мельхиор! Счастливый, счастливый Гаспар!
