Слишком, слишком поздно!
Лицо, ясно видимое Бен-Гуром, несмотря на покрывавшую его пыль и кровь, озарилось внезапным блеском, глаза широко раскрылись и устремились на нечто видимое Им одним – и успокоение, и радость, и даже торжество прозвучали в Его возгласе:
– Свершилось! Свершилось!
Глаза померкли, и голова, увенчанная терновым венком, медленно опустилась на грудь. Бен-Гур считал борьбу оконченной, но дух воспрял снова, и он, и все окружающие услышали слова, последние слова, сказанные тихим голосом как бы кому-то стоявшему вблизи:
– Отче! В руки Твои предаю дух Мой!
Дрожь пробежала по измученному телу, в ней выразилась вся сила Его тоски – человек умер в Нем, и миссия Его земной жизни закончилась.
Бен-Гур вернулся к своим друзьям и сказал просто:
– Все кончилось. Он умер.
Весть о смерти неимоверно быстро разнеслась в толпе, хотя, казалось, никто не говорил о ней вслух. Народ исполнил свое желание – назареянин умер, однако все с ужасом смотрели друг на друга – кровь Его была на них. И пока они стояли так, земля затряслась, так что каждый, чтобы устоять, схватился за соседа. Вмиг исчез мрак и засияло солнце. Все как один устремили свои взоры на кресты, пошатнувшиеся от землетрясения. Они взглянули на все три креста, но видели только один – средний, который, покачиваясь из стороны в сторону, как будто вырастал и все выше и выше возносился в синеву неба, неся свою драгоценную ношу. И те, кто издевался над Иисусом, и те, кто бил Его, и те, кто подавал голос за Его распятие, и те, кто просто участвовал в этой процессии, и те, наконец, кто в душе желал Его смерти, – а таковых было девять десятых, – все почувствовали, что на каждом из них лежит особая печать и что для сохранения своей жизни они должны бежать от небесной кары как можно скорее.
И все убегали что было сил и кто как мог: на лошадях, верблюдах, колесницах и пешком, но землетрясение, как бы карая за содеянное ими, за то, что они взяли на себя невинную смерть праведника, преследовало их, подбрасывало вверх, сбивало с ног, а треск рассыпающихся скал наполнял их сердца неописуемым ужасом. Они с криком били себя в грудь. Если они взывали к Богу, им за Него грозно отвечала поруганная земля, карая одинаково всех. Да, кровь Иисуса лежала на всех на них.
При закате солнца у крестов на холме остались только мать назареянина, Его ученик, преданная галилеянка, сотник с солдатами и Бен-Гур со своими друзьями. Они не замечали бегства толпы и были слишком подавлены горем, чтобы думать о собственной безопасности.
– Садись здесь, – сказал Бен-Гур Эсфири, расчищая ей место у ног ее отца. – Закрой глаза и не гляди наверх, но положись на Бога и на дух праведника, так гнусно умерщвленного.
– Нет, – сказал благоговейно Симонид, – будем отныне называть Его Христом.
В эту минуту холм снова задрожал. Крики разбойников на качающихся крестах были ужасны. Бен-Гур, хотя и ошеломленный землетрясением, успел взглянуть на Валтасара и увидел его лежащим на земле. Он бросился к нему, окликнул его, но ответа не было. Добрый человек умер. Бен-Гуру послышался чей-то голос, но он не оглянулся, чтобы узнать, откуда тот исходил, ибо был уверен, что это дух египтянина последовал вслед за учителем за рубеж земной жизни, в царство рая.
Если вера была достойно вознаграждена в лице Гаспара, любовь в лице Мельхиора, то, конечно, получил свою награду и Валтасар, долгая жизнь которого была сочетанием веры, любви и добрых дел.
Выяснилось, что слуги Валтасара покинули своего господина. Двое галилеян на носилках отнесли его тело в город. Эта печальная процессия вошла в южные ворота дворца Гуров при закате солнца. В это же время тело назареянина было снято с креста.
Тело Валтасара покоилось в гостиной. Все слуги княжеского дома Гуров в слезах поспешили взглянуть на него, потому что он пользовался любовью всех живых существ, с которыми имел дело, но когда они увидели улыбку на его лице, они отерли слезы, говоря: 'Ему лучше теперь, чем утром, когда он уходил из дома'.
Бен-Гур не захотел поручить слуге сообщить Ире о смерти ее отца. Он сам пошел к ней, воображая себе ее горе, ее полное с этой минуты одиночество, и этого было ему достаточно, чтобы простить ее. Он вспомнил, что не осведомился, почему ее не было вместе с ними утром этого страшного дня, что ни разу даже не подумал о ней, и от стыда уже было хотел поручить кому-либо другому сообщить ей о случившемся несчастье.
Он шевельнул занавес ее двери, и хотя услышал звон маленьких колокольчиков, привешенных к ней, но ответа не последовало. Он окликнул ее и раз, и два, но было тихо. Тогда он отдернул занавес и вошел в комнату – она была пуста. В поисках Иры он поднялся на кровлю, но и там ее не было. Он расспрашивал слуг, но никто не видел ее в этот день. Осмотрев все комнаты, он вернулся в гостиную и занял место около покойника, которое по праву принадлежало его дочери. Тут он думал о том, как милосерд был Христос к Своему престарелому слуге. У врат царства рая все огорчения этой жизни, все ее измены оставляются входящими в эту обитель вечного покоя.
Спустя девять дней после похорон, требуемых законом для очищения, Бен-Гур ввел мать и сестру в их старый дом, и с тех пор в этом доме самыми священными именами, всегда произносимыми благоговейно, были Бог Отец и Христос, Сын Его.
11. Катакомбы св. Каликста
Лет через пять после распятия Христа Эсфирь, жена Бен-Гура, сидела в своей комнате прекрасной виллы в Мизенуме.
Был полдень, и жгучее итальянское солнце согревало розы и виноградник. Все в комнате несло на себе римский отпечаток, за исключением еврейской одежды Эсфири. Тирса и двое детей, сидевших на полу на львиной шкуре, составляли все ее общество. Стоило только раз обратить внимание на то, как ласково смотрела Эсфирь на детей, чтобы догадаться, что это были ее дети.
Время пощадило ее. Она была прекраснее, чем прежде, и, став хозяйкой виллы, осуществила одну из заветных своих грез.
Среди этой простой семейной сцены вошла служанка и сказала:
– Какая-то женщина желает видеть госпожу.
– Пусть войдет, я хочу принять ее здесь.
Неизвестная женщина вошла. Эсфирь встала и собиралась уже заговорить, как вдруг смутилась, побледнела и, наконец, отступив назад, проговорила:
– Я знаю тебя, добрая женщина, ты...
– Я была Ирой, дочерью Валтасара.
Эсфирь, победив смущение, велела служанке принести египтянке сиденье.
– Нет, – холодно сказала Ира, – я сейчас уйду.
Обе женщины глядели друг на друга. Мы знаем уже, что Эсфирь была прелестной женщиной, счастливой матерью, довольной женой. С другой стороны, было ясно с первого взгляда, что судьба не так милостиво отнеслась к ее сопернице. Высокая фигура сохранила, правда, часть своей прежней грации, но дурная жизнь наложила печать на лицо Иры: оно огрубело, большие глаза были красны и под нижними веками залегли морщины, на щеках не играл румянец. Все лицо имело циничное, жесткое выражение, а общая небрежность подчеркивала преждевременную старость. Одета она была худо и неряшливо, дорожная грязь облепила ее сандалии. Она первая прервала молчание.
– Это твои дети? – спросила она.
Эсфирь взглянула на них и улыбнулась.
– Да. Не хочешь ли поговорить с ними?
– Нет. Я боюсь испугать их, – сказала Ира, приближаясь к Эсфири, но видя, что та отступает, заметила, – не бойся. Передай от меня своему мужу, что враг его умер, что я убила его за то горе, которое он мне причинил.
– Его врага?
